Невинная кровь - Филлис Дороти Джеймс

Около полуночи хозяйки наконец возвратились. Скейс ясно услышал, как захлопнулась парадная дверь; ему почудились глухие голоса и даже легкое поскрипывание ступенек. Но вот убийца с дочерью оказались у него над головой; от них отделяли лишь перекрытия и тонкий пол. Балки громко скрипели, повторяя каждый шаг. Время от времени дерево оглушительно стреляло. Всякий разу Скейса подпрыгивало сердце, он цепенел и со страхом косился вверх, словно боялся, что сквозь потолок провалится чья-нибудь нога. Казалось невероятным, чтобы женщины не учуяли его присутствия, чтобы его запах и теплое дыхание не проникли к ним. Норман даже начал различать шаги.

Те, что полегче, несомненно, принадлежали Мэри Дактон; девушка была выше ростом и ступала увереннее. Вскоре хозяйки разошлись по комнатам. По тихой походке Скейс определил: убийце принадлежит спальня, окна которой выходят на улицу. Минут через пять шаги пересекли потолок, послышался шум сливного бачка и приглушенный рев газового котла. Что ж, если не получится по-другому, это тоже шанс. Интересно, запирается ли убийца, входя в ванную: в конце концов, в доме-то, кроме них с дочерью, ни души. А может, даже не закрывает квартиру, собираясь помыться на ночь? Или осторожность вошла у нее в привычку? Надо бы выяснить.

К половине первого последние звуки затихли, однако Норман продолжал сидеть на корточках, прижимаясь к жесткой опоре. Глинистый дух свежевскопанной земли от картофельных мешков сгустился сильнее прежнего. Скейс болезненно сморщился и задержал дыхание, но было поздно. Память воскресила мучительный образ. Он снова стоял рядом с женой у груды багровых комьев, на краю могилы Джули, посреди просторного лондонского кладбища, и смотрел, как опускают рывками маленький белый гробик во тьму. Мэвис настояла на том, чтобы никого не звать, и на похоронах супруги были единственными зрителями. Они всегда держали радости и беды при себе. К чему и в скорбный день проявлять ненужную щедрость, терпеть притворно-сочувственные, хищные взгляды соседей? Семейный священник заболел, а молодой человек, заменявший его, явился в грязных ботинках. Жена не отрываясь глядела на них во время погребения. Позже, слушая жалобы Мэвис, Норман возразил:

— По-моему, он отлично сделал свое дело, дорогая, и говорил от души.

Она же отозвалась капризным, упрямым тоном, с которым мужу волей-неволей пришлось в последнее время свыкаться:

— Мог бы и начистить обувь.

Скейс вспомнил, что убийца спит у него над головой. Через несколько дней Мэри Дактон уже не будет в живых. Возможно, и девушка, и сам он тоже погибнут. Почему бы нет? Если возникнет непредвиденная, неясная пока необходимость, он не станет противиться. Подобный исход — смерть втроем — ему почти по душе, ибо восстановит некую высшую справедливость, придаст свершившемуся законченность, избавит от будущих осложнений. Могила не страшила Нормана; страшила тюрьма. Возможно, именно мысль о скорой неотвратимой кончине, впервые посетившая его разум, вызвала к жизни давно забытые образы. Они вспыхивали перед ним, будто на большом экране живописными, бессвязными обрывками знакомого фильма. Вот через приоткрытую дверь «Козы и циркуля» серебрится украшенная «дождиком» рождественская ель; обрывки водорослей, зацепившихся за железные балки пирса, сонно покачивают слизистыми щупальцами в мутно-зеленых волнах прилива; скрипучий мокрый песок сыплется из ладоней на краденый кошелек; вот мистер Миклрайт, зажав черную пешку между большим и указательным пальцами, плавно перемещает ее подоске; Илай Уоткин раскладывает кошачью еду по мискам, награждая орущих любимцев ласковыми словами; Джули примеряет форму девочки-скаута; Джули крепко спит в коляске под яблоней на лужайке Маджента-Гарденс; Мэвис украдкой поглядывает на Скейса через поцарапанную парту средней школы во время вечернего урока французского — там будущие супруги впервые встретились. Любопытно, почему оба выбрали этот язык? Никто из них не был во Франции, даже не собирался туда. Однако тогда-то все и началось. Ни до, ни после Норман так и не получил доказательств того, что заслужил ее любовь, поэтому рассматривал случившееся как чудо.

Порой на него накатывала дрема, потом он встряхивался и вытягивал затекшие ноги. Наконец перед самым рассветом Скейс медленно поднялся, снял перчатки, скатал непромокаемый плащ и убрал его вместе с ножом в рюкзак. Дежурство закончилось; на улице зарождался новый день. Вечером Норман уже не вернется. Теперь он станет приходить сюда через одну ночь, так чтобы вдоволь высыпаться, сохраняя бодрость духа и свежую голову до самого утра. Искра надежды разгорелась в его сердце с новой силой: долго ждать не придется.

С величайшей осторожностью закрыл он лавку и прокрался по коридору. Оставалась еще парадная дверь, но Скейса это не беспокоило. Вряд ли тихий щелчок замка разбудит спящих наверху. Даже если убийца лежит на кровати без сна или беспокойно ворочается с боку на бок, еле слышный шум не встревожит ее. По ночам старые дома полны таинственных шорохов. Да и пока она встанет, включит свет, подойдет к окну, незваный гость успеет скрыться из вида.

Дверь затворилась почти беззвучно. Норман отправился на станцию Бейкер-стрит дожидаться утреннего поезда Кольцевой линии.

В четверг двадцать первого сентября Филиппа сидела в плетеном кресле у распахнутого окна в своей комнате. Девушка с матерью только что вернулись из Бромптонской часовни, где они любовались на мраморные статуи Алессандро Маззуоли. До работы оставался еще целый час. Мэри Дактон предложила заварить чай. Из кухни доносились загадочные шорохи, словно там поселилось мелкое домашнее животное. Тонко позвякивала посуда, чуть слышно ступали шаги. Для Филиппы эти звуки были настоящей музыкой. Дверь в большую комнату оставалась приоткрытой, однако из-за того, что по четвергам заведения закрывались рано, улица на сей раз молчала. Далекие веселые голоса за ее собственным окном, казалось, долетали откуда-то из другого мира. Стоял душный день; сначала вроде бы собиралась гроза, но в последние полчаса небо прояснилось, и спальню заливал густой медовый свет, какой обычно бывает перед наступлением сумерек.

Девушка наслаждалась покоем, как вдруг ее начал переполнять сладкий трепетный восторг, диковинный и непонятный. Даже неживые предметы в комнате облеклись сиянием радости, витающей в воздухе. Филиппа, распахнув глаза, смотрела на цветок герани на своем подоконнике. Почему она раньше не замечала его красоты? До сих пор она не ценила этих ярких растений, мирилась с их изобилием на безвкусных парковых клумбах и политических трибунах, а дома держала только за неприхотливость. Но это же чудо земной красоты! На конце пушистого, нежного стебля покачивались пышные соцветия, каждое из которых напоминало крохотный розовый бутон. Неприметно и верно, как дыхание, раскрывались они навстречу солнцу. Словно тончайшая кисть искусного живописца провела бледно-желтые линии по розовым полупрозрачным лепесткам. А листья, похожие на маленькие опахала! Как причудливо бежали по ним прожилки, какое бесконечное разнообразие оттенков зелени являли они восхищенному взгляду! На память пришли знакомые строки Уильяма Блейка: «В мире все живое — свято, радость жизнь черпает в жизни…»[48]Даже собственное тело показалось Филиппе чем-то удивительным. Целые реки омывали его изнутри, и не было в их волнах ничего ненужного, лишнего. Все живое слилось воедино и стало частью всеобщей полноты. Дышать — уже значило упиваться блаженством. Девушке хотелось молиться, хотелось от души сказать кому-то неведомому: «Спасибо за это мгновение. Помоги мне сделать и ее счастливой!» В голове зазвучали другие слова, тоже где-то когда-то слышанные: «Ибо мы Им живем, и движемся, и существуем».[49]