Полный НяпиZдинг - Макс Фрай

Вы, предположим, начитаны, насколько возможно быть начитанным человеку, чьи возможности исчерпываются хранилищами местных библиотек и милосердием немногих знакомых обладателей книжных сокровищ, которые иногда дают что-нибудь этакое почитать на пару часов или даже на ночь. На целую ночь! Редко, но иногда везет и настолько.

Ваш идеал жизненного уклада, предположим, гессевская Касталия, потому что там такие библиотеки! Такие учителя! И вокруг вас сплошь люди, у которых тоже есть эти учителя и эти библиотеки. И это, представляется вам, такой недостижимый уровень, такая глубина взаимопонимания, что можно уже вообще ни о чем не говорить. А иногда – вместе играть в эту их кастальскую игру, правила которой вам так и не стали понятны даже после дюжины перечитываний, но вы точно знаете, что родились именно для нее. И больше ни для чего. (Да, вот такой вы дурак в двадцать три года, ничего не поделаешь, что ж теперь.)

Предположим, другой ваш идеал, совсем уж недостижимый, смех бессмертных, вычитанный у того же Гессе. Хотя на самом деле вы не понимаете, что это такое. Но жопой, сердцем и всем остальным, что есть у вас чуткого, чуете, что это вам надо. Вот прямо сейчас! И, елки, только о том и думаете – вот бы так посмеяться однажды. Лучше при жизни, потому что учиться важным вещам надо заранее. А то помрешь потом и окажется, что без умения так смеяться, ты смертен. И все, поздняк метаться. Выключаем свет.

Предположим, в один прекрасный день в ваши руки попадает журнал «Иностранная литература», в котором напечатан роман. О романе известно, что по нему уже сняли фильм; знакомые каким-то чудом попали на полузакрытый просмотр, сказали, кино отличное, но роман тоже вполне ничего. Если уж тебе не удалось увидеть кино, хотя бы почитай.

Предположим, вы беретесь читать и тут же обнаруживаете, что повествователя зовут Адсоном, а его старшего мудрого спутника – Вильгельмом Баскервильским. Это что такое вообще? Это как?! И начинаете ржать раньше, чем додумываетесь до сколько-нибудь удовлетворительного ответа; впрочем, до ответа вы так и не додумываетесь, потому что этот внутренний хохот наедине с собой и каким-то образом хором со всем миром – и есть ответ.

Предположим, вы читаете дальше, почти не понимая сюжета, взахлеб, не отрываясь, не ради самого текста, а ради удивительного счастливого ощущения, что вас взяли в игру. Правила этой игры вам пока незнакомы, но вас все равно взяли, сказав: ничего, научишься по ходу, как-нибудь сообразишь.

И это правда, по ходу многому можно научиться. Но это вы узнаете потом, а пока вы просто смеетесь, и смех ваш становится все холоднее и звонче; это, конечно, совсем не тот смех бессмертных, о котором писал Герман Гессе, зато он очень похож на то, что смутно мерещилось вам. Ну потому что интерпретация – не только дубина в руках читателя, способная разрушить любой авторский замысел, но и волшебный посох, при помощи которого читатель может преобразовать свой мир. А это гораздо важней самого утонченного замысла, приходится признать.

И с этого дня вы знаете (на самом деле еще ни черта не знаете, но когда все-таки узнаете, поймете, что знали с того самого дня), что такое постмодернизм и зачем он нужен.

Постмодернизм в вашей трактовке, которая, конечно, отличается от общепринятых, ну а чего вы хотели от невежды с восторженным складом не столько ума, сколько прилагающихся к этому уму девайсов – ай, неважно! – важно, что в вашем понимании постмодернизм – это удивительная возможность соединиться в братском кастальском объятии со всей остальной мировой культурой и хохотать, обнявшись. Ныне и присно, то есть правда, с этого дня и всегда.

Предположим, вы потом просто живете дальше, ничего на самом деле не изменилось, так не бывает, чтобы от какой-то книжки вдруг изменилась человеческая жизнь. Вопрос только в том, кто теперь живет дальше вашей нелепой, еще буквально вчера бессмысленной жизнью, которая внезапно обрела невысказываемый, но совершенно конкретный смысл.

Невысказываемый, потому что он не слово, а смех. Даже не сам по себе смех, а просто его возможность. Шанс однажды когда-нибудь снова так смеяться, обнявшись со всем миром сразу. Пригласительный билет на очередной тур игры в жизнь. Такую прекрасную жизнь, в самом начале которой мы, обнявшись, всем миром хохотали над мудрым следователем Вильгельмом Баскервильским и слепцом Хорхе Бургосским, и в нашем смехе было поровну бесконечного холода и бесконечной любви.

Умная Э.

За столиком уличного кафе две женщины, как выясняется по ходу дела, мама и дочка. Мама – вся такая воздушная, маленькая, тоненькая, прехорошенькая, платьице, кудряшки, накрашенные глазки, тревожное кокетство, таких в общем много, все знают этот классический типаж вечной девочки-девочки. Дочка – черная майка, стрижка, кеды, три километра великолепных ног в драных джинсах, красотка-пофигистка, тоже в общем классика, просто другая.

Когда мы с кофе устроились рядом, мама как раз нудила дочке про одежду, показывала разных прохожих – типа смотри, тоже в брюках, но выглядит женственно. А тыыыы…

Наконец, понизив голос до шепота, сказала:

– Ты вообще понимаешь, что у тебя имидж лесбиянки?

Дочка что-то добродушно буркнула в духе – и что в этом плохого, мамочка?

– Они тебя примут за свою, – продолжала шептать мать, – кто-нибудь влюбится, а ты не такая! И разобьешь ей сердце.

– Это еще ничего, – флегматично заметила дочка. – Самая жесть начнется, когда наш сыночек пойдет в погреб за пивом.

Ф

Филе поэта

Важное про Бродского – что его не доели в хтонической лакейской столовке под названием СССР, где охотно съедали всякого хоть сколь-нибудь похожего на живого человека, а уж нежное филе гения не схрупать – обижаете, гражданин начальничек. У нас тут так удачно статья за тунеядство припасена.

Но Бродского все-таки не доели, отпустили пожить, поездить, мир посмотреть, стихов пописать. Удивительная история. Чудо как оно есть.

Сэсэсэра давно нет, а столовка работает, никто ее не прикрывал, просто с поставками нашего человеческого мяса есть некоторые перебои. Но эта проблема постепенно улаживается. Обмен скотской покорности на разрешение мучить и живьем пожирать всех, кто к скотской покорности не способен, налаживается в последние годы с пугающей скоростью.

На самом деле вообще неважно, какой политический строй на дворе, и как зовут неприятных людей в дорогих автомобилях с мигалками, важна только готовность мертвой внутри нелюди в любой момент начать есть вкусных живых людей, то есть не то чтобы внезапно начать, а просто не останавливаться, мучить и пожирать живое не по команде даже, но и вялым властным запретам наперекор. А уж по команде сам бог велел (тот их жуткий придуманный бог, изображения которого сейчас так охотно вышивают на занавесках для трапезных). И, не вынимая изо рта конечность поедаемого, они мычат что-то о всеобщем гуманистическом равенстве и недопустимости деления на людей и нелюдь, на живых и мертвяков. Обида, порождаемая подобными разговорами, мешает им спокойно кушать.