Матильда Кшесинская. Любовница царей - Геннадий Седов

Знакомый оркестрант рассказал ей со смехом анекдотическую историю. В разгар депортации из страны евреев на Лифаря, русского по происхождению человека, поступил донос: свеженазначенный руководитель Opera – скрытый еврей. Если его фамилию прочесть наоборот, получится «Рафил». Последовал вызов в немецкую комендатуру, неприятный разговор. Чтобы доказать свою непричастность к неполноценной нации, вконец растерявшийся Лифарь решил продемонстрировать допрашивавшему его офицеру физическую «ненарушимость» детородного органа, что вызвало истерический хохот у присутствовавших на допросе военных.

(В похожей ситуации оказалась писательница Симона де Бовуар. Через много лет, уже будучи мировой знаменитостью, она чистосердечно рассказала об этом читателям. Ей, преподавателю французского лицея, во что бы то ни стало надо было сохранить при оккупантах должность. Не без колебаний написала она в анкете напротив графы «национальность» не «еврейка», как следовало бы, а «француженка».

«Я считала отвратительным то, что пришлось это подписать, – вспоминала писательница, – но никто не отказался: ведь у большинства из моих коллег, так же, как и у меня, не было альтернативы».)

В один из дней на Вилла Молитор неожиданно появились по дорожному одетые Крымовы: пришли попрощаться. Владимир Пименович раздобыл через каких-то сотрудничавших с немцами знакомых «коллабо» разрешение для себя и Берты Владимировны на переезд в свободную зону. Назавтра они уезжали в Тулон.

– Бурцев скончался, – сообщил невесело Крымов. – Узнал случайно от бывшего его метранпажа. Бедствовал невероятно, голодал, жил на птичьих правах у какого приятеля в Пасси. Напоролся на улице дырявой подметкой на ржавый гвоздь. Воспаление, гангрена. В больнице, говорят, перед самой кончиной, поднялся с койки, пошел, шатаясь, к выходу. Ему: «Куда вы, Владимир Львович?» А он – всклокоченный, худой, страшный: «Домой». Pauvre![2]Редкой души был человек, царство ему небесное!

Слушая Крымова, она испытала острое чувство стыда. Ни разу не поинтересовалась после памятного знакомства с Бурцевым и последовавшими за этим разоблачительными его статьями о большевистском агенте-оборотне судьбой человека, спасшего ей фактически жизнь. Ах, как же все это было нехорошо! Как неловко, не по-людски!

Она собралась на другой день в православный храм на рю Дарю. Зажгла поминальную свечу, молилась, стоя на коленях у алтаря, за упокой души раба Божьего Владимира. Легче сделалось на душе.

Тянулись нескончаемо оккупационные будни. Полицейские облавы, свистки жандармов при малейшем проблеске света в занавешенных окнах. Продовольственные карточки, талоны на товары. Многочасовые стояния в очередях возле магазинов. Древесные опилки в печках вместо угля, карбид для ацетиленовых ламп взамен электричества. Сахарин, кофе-эрзац из жареных каштанов.

По карточкам первой категории для стариков и детей можно было получить крупу, молоко, сахар, шоколад. Скудный паек выдавался в первых числах месяца, строго в руки обладателя документа. В километровых очередях у дверей распределителя творилось в дни получек что-то невообразимое: толкотня, крики, рукоприкладство. Сопровождавшая ее в походах за стариковским пайком Людмила пристраивалась сзади, помогала, крепко держа за плечи, не выпасть из очереди, подталкивала грудью к полуотворенным дверям. Зная о бедственном их положении, Зина с Борисом посылали им время от времени небольшие продовольственные посылки: килограмм-другой картошки, зелень, вяленое мясо, сыр, разливное вино. Приезд нарочного из Биаррица с коробкой съестного становился событием. В гостиной накрывался праздничный стол, доставались остатки парадной посуды. Андрюша садился после ужина за фортепиано, они с Вовой вальсировали – из комнаты в комнату.

От потерянности, тяжких мыслей спасала работа. Учениц в студии осталось считаное число. Заниматься в такое время балетом, мечтать об искусстве, стоять полуголодной на пальцах у стенки, бить батманы в неотапливаемом классе – на такое способны были немногие. Случалось, она хлопала в ладоши, останавливая урок, произносила: «У кого-то из присутствующих, по-моему, поет в желудке. Перерыв, мадемуазель!» Вела девчушек к себе наверх, кормила, к неудовольствию Людмилы, из скудных домашних запасов – чем Бог послал.

Миновала ледяная, с двадцатиградусными морозами, зима сорокового года. Пролились мартовские ливни. Зеленела на парковых газонах молодая трава, выпрастывались на ветках каштанов вдоль бульваров бледно-зеленые клейкие листочки, орали на задворках особняка ошалевшие от любовной истомы коты.

Весна бушевала в природе, но не в душе.

Немцы оставили, наконец, игру в гуманных завоевателей, безжалостно закручивали гайки «нового порядка». Шли повальные аресты подозрительных лиц. Стены домов пестрели объявлениями гауляйтера оккупационной зоны Генриха фон Штюльпнагеля: за каждого убитого немецкого офицера или солдата будет немедленно расстреляно сто заложников. В начале лета началась депортация евреев. За несколько недель из Парижа были отправлены в концентрационный лагерь в Дранси тридцать тысяч человек, в их числе – добрый их знакомый, главный жертвователь на создание балетной студии Илья Исидорович Фондаминский. Богач, меценат, вдохновитель многих замечательных театральных и художественных проектов русской эмиграции, кормилец голодных писателей, художников, музыкантов, личность, о которой избегавший каких бы то ни было комплиментов в адрес земляков Владимир Набоков написал впоследствии в «Других берегах»: «Попав в сияние этого человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой нежностью и уважением».

Никто не мог поручиться, что завтра участь Ильи Исидоровича не разделит он сам, его семья. Навесив засовы на входные ворота, опустив жалюзи, помолившись на ночь, они лежали без сна в постелях, цепенея от приближавшегося звука автомобильного мотора, стука каблуков на тротуаре, взлая соседской собаки. Ждали в тревоге, мучительных раздумьях наступления неведомого дня.

«Двадцать второго июня 1941 года немцы вторглись в пределы нашей родины, – читаем на страницах «Воспоминаний». – Об этом мы узнали за утренним кофе. Мы были подавлены. Что будет с нашей несчастной родиной, что будет с нами? Уже давно Вова считал русско-германскую войну неизбежной и отлично отдавал себе отчет в том, что ожидает Россию, если немцы, не дай Бог, победят. Ни своей точки зрения, ни своего отношения к немцам он не скрывал и знал, что его ожидает в случае войны».

Тридцатидевятилетний сын жил в родительском доме, так и не обзавелся семьей. Не затворник вовсе, любитель общества, красивый, приветливый, жизнерадостный, имел, по слухам, даму сердца на стороне. Мог выгодно жениться на очаровательной молодой женщине своего круга, снимавшей у них комнату, – шведской графине Лилиан Аллефельд. Сам факт появления в особняке на Вилла Молитор квартирантки, которая могла себе позволить жить в дорогой гостинице или снимать апартаменты в любом из престижных кварталов Парижа, дает пищу для размышлений. Упоминавшаяся уже в тексте ученица Кшесинской Нина Константиновна Прихненко уверяет, что влюбленная в Вову шведка, вышедшая впоследствии замуж за Сержа Лифаря, попросту «гонялась» за очаровательным светлейшим князем, но ответного чувства с его стороны так и не дождалась.