Контора Кука - Александр Мильштейн

Всё это теперь мелькало внутри пачки с «куклой»… если Паша пытался её разворачивать в уме, хотя он… как раз сейчас попытался этого больше не делать — ему совсем не хотелось вспоминать…

Несмотря на то что история эта стала давно уже историей… во всяком случае, после того, как отец рассказал ему по телефону, что банка больше не существует, по крайней мере, в этом мире… После того как банк попытался повторить свой «чики-брык» с очередными клиентами… Те — с виду сущие ботаники, полезшие в бизнес, готовые мёртвые душки… оказались с какими-то страшными связями в Москве… В результате чего — в отличие от Паши, сбежавшего в Москву, — благодаря тому что у него был помнивший ещё Семёнова информатор, который его и предупредил за два часа до готовившейся финальной акции… а потом — дальше, потому что в Москве тоже было для него небезопасно, щупальца банка торчали далеко, и благодаря связям дяди Сани Паша оказался в Мюнхене как бы по гостевой…

Поначалу, то есть в гостях у Ширина, с которым изобретательный дядя Саня был знаком ещё до перестройки как с патентоведом, потом просто пили-дружили, пытались заниматься каким-то общим делом, пока Ширин не уехал…

Да, так вот, чтобы уже вкратце дорассказать… В отличие от Паши, наезд на юных ботаников… в смысле — на других ботаников, потому что Паша-то как раз считал единственной альтернативой ботаникам — гопников, к которым он, во всяком случае, себя не причислял… Так вот, в отношении очередных жертв банковский гоп-стоп сработал таким образом, что… не юннаты бежали в Москву, а наоборот, Москва прикатилась в N-ск в виде отряда автоматчиков, афган-чечня, чей-то дядя, боевой генерал, а теперь… чёрт его знает кто — «лучше вообще не знать»… В общем, в N-ске высадился десант, и всё руководство банка вместе с их знаменитой бригадой полегло в процессе недолгой перестрелки.

Паша не поверил даже родному отцу… Да что отцу — «своим собственным ушам»… пока отец не прислал ему в сканированном виде короткую заметку в местной газете, где были упущены подробности — которые отец рассказал ему перед этим по телефону, и хотя они были… строго говоря, домыслами… зная отца, Паша понимал, что объяснение этих удивительных событий у отца, скорее всего, верное… А город подумал, ученья идут… причём отец сообщил об этом не сразу — он выждал больше двух лет, и только когда всё это уже быльём поросло…

Поэтому так свободно и говорил по телефону, а заметка показалась Паше какой-то даже пожелтевшей, в смысле скан вырезки — желтоватым, — ну, может, эта N-ская газета просто всегда печаталась на такой бумаге… не путать всё же с жёлтой прессой, просто газетка, и всё… После чего отец не сказал Паше «добро пожаловать домой в N-ск!», напротив… он сказал, что с тех пор ничего, в сущности, не изменилось — если не стало ещё хуже… и возвращаться насовсем не стоит… но ещё через год-другой он как-то в разговоре мимоходом заметил, что в принципе Паша теперь может по крайней мере посетить «пенаты»…

Всю эту считалку-скороговорку, которую мы вот сейчас — явно с запозданием — попытались вытащить наружу и поместить в облачко возле фигурки персонажа, как в комиксе… Ну да, сразу же всё стало больше похоже на комикс, то есть ещё больше… Но, может быть, это потому, что просто «жизнь подражает комиксу» — сказал ведь известный философ жизни… Ну, наверно, нужно было, если уж стенографировать эту предысторию, то где-нибудь раньше, в первой главе, что ли… но в своё оправдание заметим, что Паша вспоминать всё это подробно не любил и все эти годы редко это делал… и не только потому, что… ну, понятно, что это не самое приятное воспоминание — тело начинало само по себе фантазировать, что бы с ним было, если бы тебя не предупредили за два часа… Плюс ещё за всем этим неизбежно всплывала в Пашином сознании смерть Семёнова, которая стала началом многих событий в N-ске… и в том числе и тех, которые обратили Пашу, оставшегося без крыши, в бегство, всё это ясно — дело ясное, что дело тёмное, да-да… Что не мешает ему быть самой банальной историей… Но ко всему этому было ещё вот что: Паше теперь — в эти первые его часы в Москве — казалось, что он, доехав до конца по тупиковой ветке времени — из которой он только замечал в Мюнхене, изредка, этакие пробоины, кратковременные прострелы света — из соседнего тоннеля… да, как будто бы в метро, когда открывается на мгновение соседний тоннель, ты видишь параллельный встречный поезд, людей… А теперь у него было такое ощущение, что он перескочил в этот встречный и на полной скорости несётся в прошлое… И это было бы не так удивительно — это ощущение, если бы он уже пересел с автобуса на пригородную электричку… но он ведь всё ещё был в автобусе… который сам по себе казался ему, впрочем, наложением разных времён, какие-то чёрно-белые таблички «Разговаривать с водителем во время движения запрещено!»… были там ещё когда он не родился… а какие-то — маленькие цветные наклейки — были приметами более нового времени, рекламой чёрт знает чего, с сиденья не разглядеть… и были ещё какие-то плакатики, все вместе составлявшие как бы объёмный коллаж… так что даже воздух казался слоёным в этом трясущемся тарантасе, запахи-слои составляли штрудель разных времён…

А пространство здесь было ещё, может быть, более запутанное, всё сплошь в состоянии, которое в квантовой механике так и называется — «перепутанным» и в котором — по мнению Пенроуза, например, — самое странное даже не его существование… а то, что оно не проявляются тотально и повсеместно, что всё со всем не перепутано везде, — вот что странно на самом деле… но здесь, казалось, Паша въезжал в область проявления вот именно «перепутанных» состояний… и всё это вместе с видением щупалец, которые только что, слегка прикоснувшись, слизнули половину нала… оказавшегося в кошельке, кстати, только потому, что Паше накануне вернули долг — вот он его и прихватил с собой, то есть некстати… Сойдя в Планёрном, он покатил, а потом понёс, потому что под ногами теперь была трава, он сошёл с просёлочной тропинки и стоял почти по пояс в траве и смотрел на закат, который казался слишком близким — как будто Паша, как самолётик в тире — по проволке, соскользнул со своего балкона прямо вот сюда, в букет полевых… Нет, не цветов, но — красок… и запахов, в котором было столько всей этой гребенщиковской метадеревенщины… что Паша даже зажмурился.

Запахи, да, как в детстве… В общем, всё это требовало минуту внимания, минуту молчания… Паша взял в руки листья дерева — не срывая их — и некоторое время держал в пальцах, вспоминая, как он… только что держал в пальцах другую зелень, стоя около «Шереметьево-2», — ему казалось, что это уже было в той, домюнхенской жизни.

Потом он прошёл несколько метров по высокой траве — брючины до колена были уже мокрыми — и снова остановился… трудно было поверить, что это то же самое красное солнце, которое он видел с балкона, — казалось, что оно другое — так же как трава и деревья, деревенские дома и линия горизонта, — всё пахло совершенно иначе, это было просто поразительно… «сырой резедой»… всё это проносилось в голове, наверно, это был самый почвеннический миг в жизни Паши, своего рода апофеоз почвы, да… и ему в этот момент показалось, что все эти годы он был под колпаком… что вся эта зелень зелёной Баварии была… оранжерейной, что ли… «Где-то… у раннего Набокова… о том, что поначалу нам всё кажется за границей каким-то искусственным, механическим, и деревья, и „птичка на пружинке“ — как-то так… — думал Паша, — а потом привыкаешь… А потом, когда возвращаешься, ощущение всё-таки есть, да… что жил под колпаком, в инкапсулированном виде… или это как… Ханс-Петер Вебер, изобретатель расширения… прикосновения, касания… в интервью FAZ, — что после нескольких лет работы над проектом… он месяц ходил по лесу… „мне после этого надо было пощупать каждый листик, каждую травинку…“