Печаль на двоих - Николь Апсон

— Одну из женщин, которых судили за умерщвление младенцев в те же самые времена, что Сэч и Уолтерс, приговорили к двум годам принудительных работ. Что это тогда значило?

— Тюремное заключение.

— Такое же, как у всех остальных? — спросила Джозефина, а про себя подумала: может, Элеонор Вейл страдала еще больше, чем Сэч и Уолтерс, чье наказание было бесповоротным, но по крайней мере кратким.

— Не поймите меня неправильно. Тюремное заключение тягостно, а в те времена оно было еще тяжелее, но большинство осужденных цепляются за жизнь любыми средствами, и если эту женщину приговорили к принудительным работам вместо повешения, она, наверное, готова была на коленях благодарить того, кто оказал ей такую милость.

В субботу после полудня в мастерской смотреть оказалось особенно не на что, и они там пробыли совсем недолго. Дорога от прачечной к главному зданию проходила мимо одного из прогулочных дворов, и Джозефина остановилась посмотреть на эту необычную группу женщин всех возрастов и видов, тоскливо плетущихся по проложенным концентрическими кругами цементным дорожкам: каждая из них — не более ярда шириной, а между ними из-под снега проглядывала трава и клумбы без цветов. По внешнему кругу так, словно покоряла Пеннинские горы, вышагивала женщина необычайно энергичного вида, а по контрасту с ней по самому маленькому кругу едва волочила ноги хрупкая, скрюченная от холода старушка. И Джозефина подумала, что вряд ли хоть когда-нибудь видела что-либо более удручающее, чем эта толпа женщин, бесцельно бредущих в никуда.

— Вам, наверное, и в голову бы не пришло, что женщины ждут не дождутся этих прогулок, — сказала Сесилия. — Для одних такой садик в новинку, а для других — святое место.

В угасающем свете ноябрьского дня дворик с садиком казался блеклым, но Джозефина представила, что весной и ранним летом газоны и цветочные клумбы, должно быть, необычайно привлекательны, а если суметь мысленно отделить все эти посадки от непосредственного окружения, их даже можно счесть красивыми. Джозефина огляделась вокруг, и взгляд ее привлек расположенный в дальнем углу клочок земли с аккуратно подстриженными вечнозелеными деревьями, казавшимися совершенно неуместными среди всех этих дорожек и растений, посаженных между расходящихся веером частей здания.

Сесилия, проследив за ее взглядом, пояснила:

— Это могила Эдит Томпсон — последней повешенной в тюрьме «Холлоуэй». Там нет ни надгробного камня, ни надписи, но они и не нужны: все здешние женщины знают, что там находится, и никогда об этом не забудут.

— А много женщин здесь похоронено?

— Я бы сказала: даже слишком много.

— И среди них Сэч и Уолтерс?

Сесилия кивнула.

Они постояли молча с минуту-другую, глядя в сторону деревьев.

— А что там такое? — Джозефина кивнула на новое здание, едва видное за ближайшей к ним стеной.

— Это новое место казни; я имею в виду, абсолютно новое. — Сесилия покачала головой. — Приложили столько стараний, чтобы его построить, и хоть бы кто-нибудь поимел совесть и испытал это сооружение на деле. Какая все-таки неблагодарность!

Джозефине показалось, что неприкрытый сарказм Сесилии вполне оправдан: в этой близости эшафота к жертвам его предшественника было нечто безмолвно устрашающее.

— Старый эшафот сломали после казни Томпсон, — пояснила Сесилия. — Сказали, что теперь здесь поселились злые духи. Чтобы построить этого красавца, из мужской тюрьмы пригнали целую команду, и заключенные прикатывали сюда на автобусе изо дня в день точно на однодневную экскурсию. Хотите на него посмотреть?

— Нет, раз он не тот, прежний, не хочу.

Джозефина вспомнила слова Селии о том, насколько тягостно было ей, надзирательнице, присутствовать при казни. Казалось, что, подойдя близко к эшафоту, ты уже испытываешь судьбу.

— В любом случае нам пора возвращаться: я не хочу задерживать инспектора Пенроуза. — Джозефина посмотрела на часы и вдруг поняла: ей хочется как можно скорее покинуть «Холлоуэй». — Почему вы взялись за эту работу? — спросила она Сесилию по дороге к главному зданию. — Не может быть, чтобы из-за денег.

— Вы правы, не из-за денег, но и не для того, чтобы приобрести круг общения. — Она задумалась, а потом ответила: — Лучше всего я, пожалуй, объясню это, если расскажу вам о мисс Сайз. У нас здесь сидела женщина, пойманная на воровстве в магазине. Они с мужем влезли в большие долги, и женщина была просто в отчаянии, как он там без нее справится и что будет с ними, когда она выйдет на свободу. Мисс Сайз попросила ее составить список кредиторов и написала каждому из них письмо, спрашивая, каким образом можно с ним расплатиться. Всем им выплатили долги из фонда Общества содействия заключенным, и женщина вышла из тюрьмы впервые в жизни без единого пенса долга. И это всего лишь одна история — я могла бы рассказать их дюжины. Именно поэтому я здесь и работаю.

Стоило бросить один-единственный взгляд на гостиную заместителя начальника тюрьмы, как тут же становилось ясно, на что тратит свое краткое свободное время Мэри Сайз: книги лежали повсюду. Пенроуз заметил, что она в равной степени отдает дань и отечественным классикам — Джойсу, Свифту, Уайльду, — и современным писательницам, вовлеченным в движение за реформы. Ее приверженность к сатире явно не ограничивалась литературой: она была страстным коллекционером карикатур, и стены комнаты были увешаны работами Тома Уэбстера и Дэвида Лоу.[17]

— Дэвид — мой друг, — заметив взгляд Пенроуза, пояснила Мэри Сайз. — Хотя порой у меня возникают на этот счет сомнения.

Она указала на висевший возле камина маленький, вставленный в рамку рисунок, на котором устрашающего вида женщина склонилась над клеткой с тремя истощенными мужскими фигурами: на первой написано «дисциплина», на второй — «наказание», а на третьей, самой изнуренной, — «правосудие». И как на всех отличных карикатурах, черты Мэри были, с одной стороны, гротескно нелепы, а с другой — мгновенно узнаваемы.

Пенроуз улыбнулся и сел на предложенный ему стул. На столе у Мэри Сайз лежали две папки: одна — личное дело Марджори Бейкер; вторая — Люси Питерс. Заместительница начальника тюрьмы пододвинула папки к Пенроузу для ознакомления, но тот поблагодарил ее и оставил их лежать на прежнем месте. Он мгновенно проникся симпатией к Мэри Сайз, и, прежде чем приступить к чтению официальных документов, ему хотелось услышать ее личное мнение.

— Расскажите мне о Марджори Бейкер.

Столь прямая и откровенная просьба ее несколько смутила, и она призадумалась.

— Когда я впервые познакомилась с Марджори, она была угрюмая, злая и агрессивная. Девушка не проявляла никакого интереса к другим заключенным и ни за что не хотела ни с кем заводить дружеские отношения; сотрудников тюрьмы она считала своими заклятыми врагами. И чтобы доказать, что никого не боится, она в любую минуту была готова к нападению: не важно — физическому или словесному. Когда же я ее видела в последний раз — что было не далее как вчера, — Марджори прекрасно справлялась с ответственной работой в мастерской, где ею восхищались за талант и уважали за трудолюбие; она отлично ладила с хозяевами и другими работницами, казалась довольной жизнью и с радостью смотрела в будущее.