Тени в переулке - Эдуард Хруцкий

На четвертый день на самом краю поселка наконец нашли искомое. Хозяин, бойкий старичок, пояснил, что к нему обратились очень вежливые люди, попросили присмотреть за мотоциклом и хорошо заплатили за беспокойство.

Решено было оставить засаду.

За мотоциклом явились через два дня. Человек вошел во двор, поднял брезент, начал осматривать мотоцикл.

Хозяин дома и оперативники из окна наблюдали за ним.

– Это совсем другой человек.

Парень опустил брезент и позвал хозяина.

Тот вышел на крыльцо.

Гость сообщил, что привез деньги и должен отогнать мотоцикл своему соседу, хозяину мотоцикла. Тот занемог, поэтому и попросил его помочь.

Опера выяснили, что сосед – Григорий Цыганков по кличке Гришка Рома. Клиента этого отлично знали в угрозыске. В 1949 году Цыганков освободился, срок сократили по амнистии ко Дню Победы, и залег на дно.

Мотоцикл доставили Грише. И взяли его под плотное наблюдение.

Теперь-то Скорин понял, кто мог загонять гвозди в руки жертв. Гришка Рома славился необыкновенной жестокостью даже среди налетчиков, поэтому с ним вместе никто не хотел работать.

Через два дня наружка засекла, как Гришка вошел в будку телефона-автомата. Удалось засечь номер: Е2-17-18. Оказалось, что телефон установлен в коммунальной квартире и проживает там только один человек, вызывающий подозрение: уволенный в прошлом году за рукоприкладство лейтенант Сергей Славич.

Телефон поставили на прослушку и выяснили, что Славич, Рома и некто третий, по имени Вилен, должны встретиться в двенадцать часов в кафетерии «Форель» на улице Горького.

Было в Москве чудное место. Я никогда в жизни не ел и вряд ли уже попробую таких вкусных рыбных пирожков, которые пекли в «Форели»… А как там делали фаршированную рыбу и самое дешевое блюдо – запеченных крабов!

Именно в этом замечательном месте и встретились бандиты.

Народу в кафетерии было немного. За мраморными высокими столиками стояло несколько человек. Когда бандиты выпили по первой, к столу подошли Скорин и Дерковский.

– Красиво отдыхаешь, Гриша, – усмехнулся Сергей Дерковский.

Рома оглянулся: от столиков к ним приближались оперативники.

– Не дергайся, Гриша, – сказал Скорин, – все пере крыто. Чуть что – положим прямо здесь. В Таганку тебе пора, там тебя Митрошины кенты ждут, за Глухаря предъяву сделать.

Овчинников, выслушав доклад Дерковского и Скорина, поздравил их и премировал окладом. Как-никак уложились к съезду партии, который должен был начаться через три дня.

Меня съезд совершенно не волновал, газет я не читал, а по радио слушал только две передачи: «Театр у микрофона» и «Песни советских композиторов». Политикой я тогда, как, впрочем, и сейчас, не интересовался. В те времена – потому что верил нашему великому вождю, а сейчас, после ельцинской криминальной революции, не верю ни единому слову наших политиков.

Я не знал, что серого человека с вялым рукопожатием больше бояться не надо. 1952 год стал временем сговора Берии и Маленкова. Сталин был настолько плох, что даже не мог сделать основной доклад на съезде.

Над Ворошиловым и Молотовым сгустились тучи «царского гнева». Проживи Сталин на месяц дольше – и два пламенных революционера сгинули бы во внутренней тюрьме МГБ.

Маленков и Берия сделали невозможное: убрали две сталинские тени – личного секретаря Поскребышева и начальника личной охраны вождя генерала Власика.

Теперь на их пути к власти стоял лишь один человек – сам Сталин. И только они знали, насколько серьезно он болен.

А страна жила своей обычной жизнью. Люди работали, выполняли очередной пятилетний план, ходили в гости и в театры, только по-прежнему боялись ночных звонков. Именно в 1952 году с московского Бродвея исчез человек, который гулял там каждый вечер. Был он высок, элегантен и весьма импозантен. Он шел, раскланиваясь с примелькавшимися столичными фланерами. И люди, с которыми он здоровался, вздрагивали от страха.

Это был министр госбезопасности Виктор Абакумов. Все знали о его преданности Сталину, поэтому Берия и Маленков сделали так, что его арестовали, а министром стал партработник Игнатьев.

Я приведу отрывок из его письма Маленкову и Берии:

«Со мной проделали что-то невероятное. Первые восемь дней держали в почти темной холодной камере. Далее в течение месяца допросы организовывали таким образом, что я спал всего лишь час-полтора в сутки, и кормили отвратительно. На всех допросах стоит сплошной мат, издевательство, оскорбления, насмешки и прочие зверские выходки. Бросали меня со стула на пол… Ночью 16 марта меня схватили и привели в так называемый карцер, а на деле, как потом оказалось, это была холодильная камера с трубопроводной установкой, без окон, совершенно пустая, размером два метра. В этом страшилище, без воздуха, без питания (давали кусок хлеба и две кружки воды в день), я провел восемь суток. Установка включилась, холод все время усиливался. Я много раз… впадал в беспамятство. Такого зверства я никогда не видел и о наличии в Лефортове таких холодильников не знал – был обманут… Этот каменный мешок может дать смерть, увечье и страшный недуг. 23 марта это чуть не кончилось смертью – меня чудом отходили и положили в санчасть, впрыснув сердечные препараты и положив под ноги пузыри с горячей водой».

Вот ведь удивительное дело! Не знал министр, как допрашивают арестованных его подчиненные. А может, забыл, как сам выбивал показания, работая старшим опером секретно-политического отдела НКВД?

Последний год сталинской эпохи. В Москве разгул бандитизма, жесткие допросы в Лефортовской тюрьме, невероятная гонка вооружений и ожидание новой войны.

И через много лет я часто вспоминал ушедший 1952 год. И не по тем событиям, что происходили в Москве, – бандитизм, интриги в Кремле.

В моей личной судьбе тоже произошло неприятное событие. Но тогда я этого не знал. В новогоднюю ночь на холодной террасе дачи в Болшеве я заступился за очкастого студента-международника, забыв, что слабые никогда не прощают тем, кто им помог. Послушал бы свою девушку, не полез защищать – избежал бы многих неприятностей в своей пестрой и не самой легкой жизни.

Вторая половина октября была теплой и яркой. Особенно это было заметно за городом. Я жил тогда в большой деревянной даче в поселке Салтыковка. Хозяева уехали проводить политику партии и правительства в далекие африканские джунгли, а меня ребята-сослуживцы пристроили туда жильцом и одновременно сторожем и истопником.

Каждое утро перед работой я топил печки-голландки, то же самое делал, вернувшись после трудового дня.

В моем распоряжении была огромная, относительно теплая застекленная терраса. Кроме того, мне оставили телевизор «Ленинград», старую радиолу и приемник «Телефункен» с огромным количеством пластинок Апрелевского завода грамзаписи и рижской фирмы «Беллакорд».