Цепь Грифона - Сергей Максимов

– Мне довелось однажды переночевать на «Весте». Никогда не предполагал, что корабельные крысы столь умны и беспардонны. Но не в крысах дело. Многие люди считают своим долгом интересоваться моим мнением по самым разным вопросам. А я не имею ни малейшего желания делиться своими наблюдениями и размышлениями. Я только что вскипятил чай, – продолжал он без всякого перерыва, продевая руки в рукава генеральского френча, – или будем пить вино?

– Во всём происходящем присутствует какой-то высший цинизм, – накрывая на стол, отвечал Сергей Георгиевич. – Все, кто желает и может воевать, отстранены от дела. Мало того, чувствуют приближение катастрофы и не могут реально влиять на происходящие события. Похоже на то, что даже степень и весь ужас поражения никто здесь, в Крыму, не желает ни понять, ни осознать.

– Для меня, голубчик, и нынешние и грядущие события не являются поражением… Это уже следствие… Своё поражение я пережил в доме предварительного заключения Петрограда с весны по осень семнадцатого года. Помните, как банкир Рубинштейн оказался на свободе, а вся моя комиссия была объявлена преступной? Вот уже тогда я понял, что моё дело проиграно. А началось поражение и того раньше. В четырнадцатом году. Тогда как раз, когда вы из Академии отправились не в распоряжение Главного управления Генерального штаба, а на фронт. Когда все предложения по организации контрразведывательной работы, в том числе и мои, при царском дворе положили в долгий ящик. Из которого так и не удосужились достать. А общим фоном моего поражения был и остаётся еврейский вопрос. Мы разворошили муравейник. Чёрт бы их побрал!

Суровцев знал подоплёку событий, о которых говорил Батюшин. Действительно, только приступившее к работе Главное управление Генштаба было расформировано летом четырнадцатого года. А несколько выпускников Академии, которых предполагалось использовать в контрразведке, отправились в действующую армию простыми армейскими офицерами. Правда, получив внеочередное воинское звание. Это теперь он был в состоянии понять раздражение своего благодетеля и покровителя генерала Степанова. А тогда по-мальчишески рвался на фронт.

Во время войны стали воссоздавать контрразведывательные отделения фронтов. К началу семнадцатого русская контрразведка только-только оформилась заново как самостоятельная структура. Знал он и о том, что с ликвидацией комиссии Батюшина арестованные ею банковские счета Волжско-Камского банка, Сибирского банка и банка Юнкера вернулись к перекачке финансовых средств на подрывную деятельность внутри страны. И все другие финансовые потоки, так или иначе направленные на подрыв русской государственности, несказанно оживились. А о том, что основные военные действия пришлись на районы, где проживало две трети еврейского населения Европы, он и думать не хотел.

– Что генерал Слащов? – поинтересовался Батюшин.

– Собирается просить назначения и выехать на фронт.

– Но нам с вами не нужно объяснять, что его ни при каких условиях не допустят к командованию. Это всё равно, как если бы жандарм Климович предложил мне назначение и должность в своей контрразведке. И ещё одна неприятность. Я не выполнил своё обещание. Документов о переговорах Врангеля с французами я не добыл. Англичане и французы позаботились, чтобы в штабе Русской армии в Крыму не осталось ни единой бумаги по этому вопросу.

– Кому теперь нужны эти документы, Николай Степанович! – воскликнул Суровцев. – А мы с вами и так всё знаем. Союзники не хотят иметь с нами дела.

Суровцев подошёл к открытому окну. Через улицу напротив окна генеральской комнаты находилось почти такое же небольшое окно мансарды соседнего дома. Две трети окна снизу были перекрыты занавесками. При этом форточка оставалась открытой. По прошлому своему приходу он помнил, что в этом доме снимал квартиру почтовый чиновник с семьёй. В прошлый приход Суровцев видел в окне детские лица и слышал детские голоса. Сейчас в мансарде напротив царила тишина.

– Никак, Николай Степанович, ваши соседи съехали? – предположил он.

– Точно так, голубчик. Переехали на пароход «Великий князь Алексей Михайлович», – ответил Батюшин, и взгляд его невольно устремился на фотографию в застеклённой рамочке, с которой он не расставался.

Батюшин тоже вспомнил детские голоса, ещё вчера доносившиеся из дома напротив. Бережно взял фотоснимок своей семьи. В который раз вглядывался в лица жены и четырёх детей: Ольги, Михаила, Татьяны, Елены. Ольге теперь девятнадцать. Младшей, Елене, – тринадцать лет. Был ещё один сын, умерший в годовалом возрасте, – Владимир. Шесть лет разлуки пролегало между ним и семьёй. И что самое страшное – это отсутствие возможности даже приблизиться. И основная причина в нём – в генерале Батюшине. Если Временное правительство посчитало его своим врагом, то что можно было ожидать от большевиков? Эти и до судебного разбирательства дело не доводят. Больше всего Николай Степанович боялся навлечь опасность на свою семью. Теперь жена и дети проживали в Казани у родственников.

Суровцев бросил взгляд на контрастный по отношению к вечернему южному небу, господствующий над Севастополем силуэт Сапун-горы. Посмотрел на быстро проявляющиеся в небе звёзды. Чуть прикрыл створки окна. Обернулся.

– Вот так и смотрю по вечерам… На ребятишек и на свою француженку-жену, – признался Батюшин.

Жена Николая Степановича – Инна Владимировна – носила в девичестве французскую фамилию Де Прейс.

– Поразительное дело, Николай Степанович, – признался Суровцев, – вы один из немногих людей, с которыми мне хотелось бы пить вино и беседовать.

– Это от того, голубчик, что нам с вами беседовать ни с кем больше нельзя, – рассмеялся Батюшин. – Не поймут-с, знаете ли! Должен признаться, вы меня раздражали в прежние годы.

– Чем же, ваше превосходительство? – наполняя стаканы, поинтересовался Суровцев.

– Тем же, чем и прочих… способностями, успешностью, молодостью. Впрочем, последнее быстро проходит.

– Успешность тоже дело проходящее.

– Вынужден с вами согласиться. Но представьте себе, какое действие оказывали ваши, бесспорно заслуженные, чины и ордена даже на ровесников! Да что говорить! Мы с вами в одном генеральском чине. Это теперь я убеждён, что генерал, служащий в контрразведке, и не должен подниматься выше генерал-лейтенантского звания. А раньше я так не считал.

– Почему же не должен?

– Сами со временем поймёте. Понятие «контрразведчик» само по себе должно быть и отличием и чином. А мы всё маскировались под квартирмейстеров. Давайте-ка ещё выпьем да поговорим о вашем непростом положении. А потом вы мне сыграете, – кивнул Батюшин на фортепьяно.

Они сдвинули бокалы. Выпили. Помолчали. Батюшин подошёл к фортепьяно. Зажёг свечи в медных подсвечниках на передней стенке инструмента.

– Будь я на вашем месте, я бы остался в России, – взвешивая каждое слово, говорил Николай Степанович. – Учитывая то, что вам так удачно удалось легализоваться в Красной армии, можно предполагать, что вам и в дальнейшем будут удаваться такие метаморфозы. Да и ситуацию с золотом нельзя бросить на самотёк. Боюсь, что вы теперь обречены находиться рядом с ним очень и очень долго. Как будут развиваться события в стране и в мире, никто не знает. Круг людей, посвящённых в эту тайну, таков, что все мы не питаем иллюзий в отношении и правительства Крыма, и любого другого, которое ещё может возникнуть под белым знаменем.