Загадки советской литературы. От Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский

Отсюда ясно, что автор готов был к компромиссу — на цензурованное издание романа в СССР. На выброс при этом из текста политически или еще по каким-то преходящим мотивам, может быть, самого неприемлемого для властей в романе. Ибо считал, что вовсе не в этом его главный пафос, дух и значение. И произведение от этого бы не слишком пострадало, сохранив основу своего звучания. Потому что главный пафос книги — вечные проблемы бытия и проявлений человеческой природы на крутых изломах и поворотах истории.

А что же Федин? Какова была его роль?

Относительно издания романа изначально, судя по всему, в сходном русле внутренне размышлял и этот ближайший из друзей Пастернака. Роман, в общем, был не в его духе, атеист и социалист по убеждениям, связь между «вечностью» и сегодняшним днем он видел и воспринимал по-другому, духа авторских устремлений не разделял. А саму коллизию между «счастьем сотен тысяч» и «счастьем ста», когда и если она возникает в действительности, давным-давно, как уже сказано, еще в начале 20-х годов в романе «Города и годы» решил для себя однозначно. В пользу масс, то есть сотен тысяч. И отступать от этих прежних своих решений вовсе не собирался. Но какого творческого замаха и масштаба перед ним книга, во всех случаях ощущал и ясно себе представлял.

Федин состоял в членах редколлегии журнала «Новый мир», который редактировал К.М. Симонов. Будучи многолетним близким другом Пастернака, Федин лучше других знал историю произведения, работа над которым шла почти десять лет, с 1946 по 1955 год. Неоднократно присутствовал среди приглашенных на домашних читках отдельных готовых глав. Знал также и значимость этого создания для автора, который считал, что для написания этого романа он родился на свет и прожил жизнь. И что Пастернак будет биться за эту книгу до конца. Умрет, но не отступит. Поэтому, скорей всего, именно Федину и принадлежала первоначальная компромиссная идея — не устраивать никаких внутренних и международных скандалов. Выпустить роман в цензурованном виде в главном издательстве страны — Гослитиздате. Небольшим по тогдашним меркам тиражом в 3000 экземпляров. Пусть читают, кто хочет и сможет. А там посмотрим.

Автор на первых порах в общем был с ним солидарен. Судя по всему, возможно, именно Федин и убедил в этом Пастернака.

Со вкусами Федина-прозаика, вопреки нынешнему скороспелому судейству, Пастернак особенно считался и мнением его дорожил. Тому есть множество разнообразных свидетельств. Высокие оценки его мастерству прозаика он неоднократно давал сам, начиная еще со сборника «Трансвааль» (1927 г.) и романа «Братья» (1928 г.), с чего и началась их дружба.

В пору написания «Доктора Живаго» Пастернак отрабатывал и искал стиль новой прозы, интеллектуальной и отчасти иносказательной. Он писал роман-притчу, «роман-стихотворение». О себе он в ту пору говорил, что целиком вышел из прозы Андрея Белого. В этом смысле Федина он считал прозаиком номер один в непосредственном своем окружении. Действовало сродство творческих исканий. Для Федина живы и внятны были традиции прозы Серебряного века. К тому же то был прирожденный прозаик.

Характер творческого взаимопонимания и личных отношений двух крупных художников сказывался на поворотах событий.

Во всяком случае, изначально Федин выступал в роли миротворца и улаживателя проблемы.

Еще 1 сентября 1956 года К.И. Чуковский, тоже переделкинский старожил, по свежему впечатлению записывал в дневнике:

«Был вчера у Федина. Он сообщил мне под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман “Доктор Живаго” какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. Конечно, это будет скандал.

С этим роман/ом/ большие пертурбации: П-к дал его в “Лит/ературную/ Москву”. Казакевич[6], прочтя, сказал: оказывается, судя по роману, Октябрьская революция — недоразумение, и лучше было ее не делать. Рукопись возвратили. Он дал ее в “Новый мир”, а заодно и написанное им предисловие к сборнику его стихов. Кривицкий (член редколлегии и ближайший помощник К. Симонова. — Ю. О.) склонялся к тому, что предисловие можно напечатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел роман, он отказался печатать и “Предисловие”. — Нельзя давать трибуну Пастернаку.

Возник такой план: чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь) тиснуть роман в 3-х тысячах экземплярах, и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают П-ку препон.

А роман, как говорит Федин, “гениальный”. Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный — автобиография великого Пастернака. (Федин говорил о романе вдохновенно, ходя по комнате, размахивая руками — очень тонко и проницательно, — я залюбовался им, сколько в нем душевного жара.) Заодно Федин восхищался Пастернаковым переводом “Фауста”, просторечием этого перевода, его гибкой и богатой фразеологией, “словно он всего Даля наизусть выучил”. Мы пошли гулять — и у меня осталось такое светлое впечатление от Федина, какого давно уже не было».

Федин был гибким, иногда вертким дипломатом, но не в ощущениях искусства. И вот тут наблюдаешь забавную метаморфозу. Автор справедливо выделяемой ныне биографии «Пастернак» Д. Быков в серии ЖЗЛ в трактовках одного из самых главных и узловых «сюжетов» своей книги, выдержавшей уже немало изданий, может, даже против собственной воли и желания, оказывается, быть разработчиком и продолжателем художественно-смысловых интерпретаций человека, которого в другом своем сочинении уничижительно обозвал «Федин беден».

Главу XLII биографии под названием «Доктор Живаго» Быков с пафосом начинает словами: «Попробуем же разобраться в этой книге книге, ради которой Пастернак родился и которая стоила ему жизни». Весь роман, как трактует его автор, это художественное иносказание мессианской Автобиографии Поэта. Ибо вторым Христом Богом на Земле для Пастернака был Поэт, гений, то бишь вольно или невольно он сам.

Высшие цели культуры и искусства при этом сливаются для такого Избранника муз и устремлений человечества с истинами христианства.

«“Мое христианство” Пастернак попытался воплотить в образе Юрия Живаго, — рассуждает Быков. — Понятно, что краеугольным камнем такой веры является непомерная гордыня. И герой пастернаковского романа не что иное, как последовательное утверждение авторского эгоизма». Приведя затем запись слов Федина из дневника Чуковского о гениальном эгоцентризме и даже сатанизме романа «Доктор Живаго» — «автобиографии великого Пастернака» — Д. Быков заключает: «Как ни относись к Федину, а в прозе он понимал: характеристика верная». Что ж… И на том слава Богу!

К. Симонов и большинство членов редколлегии журнала «Новый мир» этот символистский по форме и частично даже сказочный роман не поняли. Они выхватывали из него и тенденциозно нанизывали места с политической окраской — о жестокостях революционного насилия, несправедливостях победившего режима и т.п. Через две или три недели после вдохновенной дачной беседы Федина с Чуковским, в середине сентября 1956 года, «Новый мир» отверг роман. О мотивах отказа от публикации извещала внутренняя рецензия-письмо, скрепленное подписями пяти членов редколлегии — А. Агапова, А. Кривицкого, Б. Лавренева, К. Симонова и К. Федина.