Наследство из Нового Орлеана - Александра Риплей

– Боже мой, Микаэла, – пожаловался Вальмон, – этот парень намерен изобразить меня в полный рост и в натуральную величину.

– Дорогой мой, вовсе не обязательно, чтобы тебе нравилось его творение, – ответила баронесса. – Достаточно лишь сказать, что оно тебе нравится.

Когда Мэри на другой день пришла на работу, ее веселое настроение привлекло внимание мадемуазель Аннет, а следовательно, она стала объектом особых придирок. Мадемуазель Аннет постоянно стояла у Мэри над душой, критиковала, издевалась и давала самые скучные задания. Но Мэри это не трогало. Она сидела, покорно склонив голову над работой, скрывая улыбку, которая то и дело невольно набегала на ее лицо. На следующий день, в субботу, было примерно то же самое. Но рабочая неделя закончилась. В придачу к конверту с недельным жалованием Мэри получила пространный выговор и смиренно пообещала, что в дальнейшем все будет по-другому.

– Совсем по-другому, старая жаба! – вслух произнесла она, отойдя от мастерской на безопасное расстояние, – но теперь уж не ради тебя. Ради себя самой.

Проходящая мимо женщина ответила ей гневным взглядом. Мэри этого даже не заметила. Она была погружена в свои планы.

«Завтра первое декабря, – думала она. – Значит, остается три месяца светского сезона. Возможно, даже три с половиной. Надо выяснить, когда в новом году Пасха, и подсчитать, когда начинается Великий пост».

Мэри резко остановилась и замерла посреди толпы на оживленной Кэнал-стрит. Она вдруг осознала, что, думая о делах, вспомнила о Пасхе не как о святейшем дне в году, а как о точке отсчета рабочих дней. «И завтрашнего дня я тоже ждала, строила планы, даже не вспомнив, что завтра воскресенье. Божий день. Я становлюсь язычницей».

Она вновь зашагала – так же резко, как и остановилась, и скорость ее шага все возрастала. Нужно пойти в собор Святого Патрика, к исповеди. Непременно надо покаяться в своем пренебрежении духовным и помолиться о помощи в борьбе с искушениями Мамоны.

Священник, выслушавший исповедь Мэри, благословил ее и наложил епитимью – трижды прочесть «Отче наш». Это привело ее в полное замешательство.

– В школе мне приходилось по десять раз читать молитву за такой грех, как мысли о завтраке во время заутрени, – призналась она Луизе. – Я ничего не понимаю.

Луиза даже рассердилась:

– Ты больше не в монастыре. В таком месте, где пьянство, убийство и богохульство – обычное дело, твои грехи ничего не стоят. Со мной бы он поступил куда круче, если бы я когда-нибудь собралась с духом и пошла исповедаться. Я тоже собираюсь сменить работу, но совсем не так, как ты. Я прекращаю играть на фортепьяно для мистера Бэссингтона и вместо этого буду жить с ним во грехе.

– Луиза, но ведь нельзя же!

– Я пока и не буду. Придется подождать, пока в очередной раз не приедет и снова не уедет мой брат. Иначе он все узнает и изобьет меня до полусмерти, а мистера Бэссингтона может и убить. Сразу после Рождества брат отправляется в Калифорнию искать золото. Вот тогда меня никто не остановит.

Мэри не сомневалась, что до Рождества Луиза опомнится. Она внушала себе, что Луиза говорила такие неслыханные вещи лишь потому, что был субботний вечер, а у нее не было денег на билет в оперу. Мэри с удовольствием дала бы Луизе денег из своего конверта с жалованием. Но для осуществления своих планов ей нужно было все до последнего цента.

К тому же ей была дорога каждая минута. Пэдди Девлин сильно расстроился, когда она сказала ему, что в воскресенье после мессы будет занята весь день. Он-то ждал, что они проведут выходной вместе.

– Мы могли бы съездить на конке в Кэрролтон, – сказал он. – Я слыхал, что там чудесный парк, а ехать-то туда меньше часа.

– Даже если бы и десять минут, у меня все равно не будет времени. Я и ужинать не приду. Ну, не будьте таким мрачным, мистер Девлин. Все равно для прогулок в парке слишком холодно. Вот когда придет весна, я с удовольствием поеду с вами. И скорее всего, тогда я буду свободна по воскресеньям.

Про себя она добавила: «К сожалению». Ведь весной кончается сезон.

В воскресенье небо было высоким, безоблачно синим, а погода стояла такая теплая, что Мэри пожалела, что надела шерстяное платье. Она надеялась, Пэдди Девлин не скажет, что погода замечательная для прогулки в далеком парке.

Он этого не сказал, впрочем, он вообще ничего не сказал. Он сходил с Мэри в церковь, поклонился ей и попрощался, как только закончилась служба и они вышли из церкви.

– Дуйся сколько угодно, – расставшись с ним, прошептала Мэри. Затем радужные перспективы этого дня заставили ее начисто забыть о Пэдди. Она почувствовала, что может вновь управлять собственной жизнью после долгой зависимости от прихотей судьбы и других людей. Это было приятное чувство.

Но спустя пять минут после того, как Мэри переступила порог дома на Рэмпарт-стрит, Сесиль Дюлак начисто лишила ее этого ощущения.

– Вы собираетесь шесть дней в неделю работать на Альфанд, а по вечерам и воскресеньям на Ринков? Это нелепо.

Мэри сердито и страстно защищала свой замысел. Он вовсе не нелеп. Она молода и сильна и вполне справится. У Ханны Ринк нет денег, чтобы купить все необходимое для начала работы, но сбережения Мэри и дополнительные взносы из ее жалования покроют издержки на то первое платье, что она сошьет для Сесиль. На полученную прибыль можно будет купить материал для второго платья, и так далее. Через месяц-полтора, если все пойдет хорошо, Мэри сможет уйти от мадам Альфанд и перейти к Ханне Ринк на полный рабочий день.

– Через месяц-полтора, – сказала Сесиль, – вы либо умрете, либо так загоните себя, что от вашей работы не будет никакого толку. Я скажу вам, что надо делать.

Спустя два часа Мэри отправилась в короткий путь до дома Понтальба. В голове у нее шумело. Она несла Ханне Ринк кожаный мешочек, полный золотых монет, и новость, что теперь у их заведения есть тайный партнер – Сесиль Дюлак. Теперь Мэри не нужно было возвращаться к мадам Альфанд.

– Но кто она такая? – спросил Альберт Ринк. – У каких женщин есть такие мешки золота? – Золотые монеты были рассыпаны на столике перед ними большой неровной горкой. Альберт и Ханна Ринк смотрели на них, как завороженные.

Стол был единственным предметом обстановки в этой большой красивой комнате. Он был покрыт куском выцветшего зеленого вельвета, скрывавшего его щербатую поверхность. В центре стола Ханна, пытаясь украсить свое жилище, поставила белую фарфоровую вазу, наполненную зелеными ветками. Альберт разрисовал бочонки, которые стояли вокруг стола и использовались в качестве табуреток. Но их отважные усилия лишь подчеркивали бедность. В этой обстановке золото выглядело вопиюще неуместным.

– Кто она такая? – повторил Альберт.

Мэри отчаянно пыталась найти простой ответ на этот вопрос, но у нее ничего не вышло.

– Я же вам сказала. Ее зовут Сесиль Дюлак, она квартеронка. Даже не квартеронка, поскольку она белая больше чем на три четверти, но всех светлокожих цветных женщин в Новом Орлеане называют квартеронками. Мы сошьем ей платья для бала квартеронок.