ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Реальный процесс был далек от упорядоченности. У него были формальные стороны, определявшиеся лагерными начальниками, и неформальные: заключенные шли на ухищрения, заключали друг с другом сделки. Со многими во время этой первой лагерной сортировки обращались довольно грубо. Молодой венгр Дьёрдь Бин, взятый в Будапеште в конце Второй мировой войны, сравнил сортировку, которую он прошел в 1946 году, с торговлей рабами:

О “рынке рабов” говорит и Ежи Гликсман. Он описывает сортировку в Котласском пересыльном лагере, откуда зэков отправляли в лагеря к северу от Архангельска. Охранники разбудили заключенных среди ночи и велели всем, даже серьезно больным, собраться утром с вещами. Людей повели из лагеря через лес. Через час пришли на большую поляну, где их построили по шестнадцать человек в ряд. Заключенные провели на поляне целый день:

Главной заботой лагерного начальства было, понял Гликсман, “не набрать ненароком калек, инвалидов, больных – словом, дармоедов. Вот почему время от времени посылались специальные агенты за подходящим человеческим материалом”[622].

С самого начала, кроме того, было ясно, что правила сортировки порой можно и нужно нарушать. В 1947 году в Темниковском лагере Нина Гаген-Торн прошла через крайне унизительную процедуру, которая, однако, кончилась для нее хорошо. По приезде в лагерь женщин немедленно повели в баню. Их одежду отправили в прожарку, а их самих, мокрых и голых, выстроили в предбаннике якобы для “саносмотра”. Но осматривали их, помимо врача, нарядчик и начальник режима:

– Фамилия? – проходя, спросил нарядчик.

– Гаген-Торн.

Черные глаза майора пристальнее остановились.

– К профессору Гаген-Торну какое отношение? – спросил он.

– Дочь.

– Положите в больницу, у нее чесотка: красная сыпь по животу.

Поскольку чесотки у Нины Гаген-Торн не было, она предположила (догадка, как потом выяснилось, была верна), что майор знал ее отца, восхищался им и теперь решил дать ей отдохнуть[623].

Поведение заключенного во время сортировки, непосредственно после нее и вообще в первые дни лагерной жизни могло иметь для него очень большое значение. Например, польский писатель Густав Герлинг-Грудзинский в первые три дня в Каргопольлаге оценил свое положение и “продал урке из бригады грузчиков офицерские сапоги за сносную цену – 900 граммов хлеба”. В благодарность урка использовал свои связи в лагерной администрации и помог Герлингу-Грудзинскому стать грузчиком на продовольственной базе. Это тяжелая работа, сказали ему, но зато “можно что-то съедобное украсть” (так и оказалось). И он сразу получил “привилегию”. Начальство велело ему “явиться на склад за бушлатом, ушанкой, ватными штанами, рукавицами и валенками «первого срока» (т. е. новыми или чуть поношенными) – за полным комплектом одежды, который положен только ударным бригадам”[624].

Люди обделывали свои дела разными способами. Попав в Ухтижемлаг, Гликсман сразу понял, что статус “специалиста”, который он получил на котласской пересылке (его записали как квалифицированного экономиста), в лагере не имеет никакого значения. Между тем он заметил, что в первые лагерные дни его более смекалистые русские знакомые постарались использовать личные связи:

В результате квалифицированного польского врача отправили на лесоповал, а бывший сутенер устроился счетоводом, “не имея ни малейшего понятия о бухгалтерии и будучи к тому же малограмотным”[625].

Заключенные, которые избежали таким образом тяжелой физической работы, добились этого благодаря тому, что успели выработать начатки стратегии выживания – но только начатки. Теперь им предстояло усвоить особые правила повседневной лагерной жизни.

Согласно самым точным из имеющихся на нынешний день подсчетов, между 1929 и 1953 годом в ведении ГУЛАГа находилось 476 лагерных комплексов[626]. Но эта цифра мало о чем говорит. На практике каждый из этих комплексов состоял из десятков, а то и сотен более мелких подразделений – лагпунктов, которые не подсчитаны и вряд ли когда-нибудь будут подсчитаны, поскольку среди них были как постоянные, так и временные, причем многие из них в разное время принадлежали к ведению разных лагерей. О порядках и обычаях в этих лагпунктах мало что можно сказать такого, что было бы применимо ко всем ним без исключения. Даже если ограничиться бериевским периодом, продлившимся с 1939 по 1953 год, условия жизни и работы в ГУЛАГе очень сильно различались как от года к году, так и от места к месту, даже внутри одного лагерного комплекса.