Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Ты подхватывай его снизу, — сказал дедушка. — Начнем сначала! Отгреби немножко. Да, вот так.

На этот раз мне удалось втащить шар на борт. Ингве втянул весла в лодку. Дедушка принялся выбирать сеть. Рыбы показались в черной глубине как мерцающие блики, укрупняясь на глазах, проступили отчетливей, а в следующий миг перевалились через край и забились в лодке. Они были такие блестящие и чистые, с серо-коричневым или синим рисунком на спине, с желтыми глазами, розовым ртом и острыми как бритва плавниками и хвостами. Одну я подержал в руках, она изгибалась с такой силой, что я не поверил своим глазам, когда в следующий миг она уже неподвижно лежала у моих ног на досках настила.

Дедушка терпеливо выбирал из сети запутавшихся в ней рыб и кидал по одной в таз. Всего мы наловили двадцать штук. В основном сайду, но попались и одна-другая треска, и несколько люров, и две макрели.

Когда Ингве снова взялся за весла, я вдруг услышал журчащие и плещущие звуки, как будто мчится парусная лодка, и обернулся на шум. Метрах в тридцати от нас в воде двигались темные спины.

Я испугался.

— Что это? — спросил Ингве, подняв лопасти весел. — Вон там?

— Где? — спросил дедушка. — А, это! Это морские свиньи. Они тут держатся уже несколько дней. Они довольно редкие животные, но иногда встречаются. Рассмотрите их хорошенько. Увидеть морскую свинью — хорошая примета, чтоб вы знали.

— Это правда? — спросил я.

— Правда, правда, — сказал дедушка.

Дедушка потрошил рыбу над мойкой в подвале, больше похожем на пещеру, чем на помещение в жилом доме. Бетонный пол там почти всегда был мокрый и скользкий, потолок такой низкий, что папа не мог под ним выпрямиться во весь рост, однако дедушке это никак не мешало — он был очень маленького роста; полки вдоль стен были уставлены всевозможными вещами и инструментами, накопившимися там за долгие годы. Когда он закончил работу и все рыбы, еще недавно трепыхавшиеся и живые, были уложены в пластиковую упаковку и убраны в морозильник, мы, под моросящим дождем, чистили вместе с ним сети на траве перед дровяником, пока мама не позвала нас обедать.

После обеда дедушка и бабушка обычно ложились поспать. Папа, пробыв тут один день, уже не находил себе места от скуки, он поманил меня пальцем из прихожей.

— Пойдем погулять! — сказал он.

Я надел сапоги и непромокаемую куртку и отправился с ним по полям. Папа шел размашистым шагом, оглядывая местность вокруг. Впереди, над лесом, стоял туман. За деревьями, поблескивая, чернело озеро. На том берегу по дороге ехал трактор.

— Тебе тут нравится? — спросил папа.

— Да-а, — протянул я, не зная, к чему он клонит.

Папа остановился.

— Ты мог бы здесь жить?

— Да-а, — сказал я.

— Возможно, когда-нибудь нам предложат взять это хозяйство на себя. Как тебе это?

— Чтобы здесь жить?

— Да. Со временем это вполне может случиться.

Я думал, что хозяйство перейдет к Хьяртану, но я этого не стал говорить, чтобы не портить отцу настроение.

— Ну, пошли, оглядимся тут хорошенько, — сказал он и двинулся дальше.

Жить здесь?

Какая неожиданная мысль! Невозможно было представить себе папу здесь, в этом доме. В окружении этих вещей. Папа ворошит сено? Папа косит траву и загружает ее в силосную яму? Папа раскидывает на грядках навоз? Папа сидит в горнице и слушает прогноз погоды?

Хотя в детстве истории для меня вообще не существовало, а существовал только настоящий миг, я смутно догадывался, что она все-таки есть. Дедушка прожил тут всю свою жизнь, и в моем представлении это накладывало на него особенный отпечаток. Если бы мне понадобилось найти предмет или понятие, отображающее дедушку целиком, я не смог бы его отыскать среди всего того, что он переделал за свою долгую жизнь; я слишком мало о ней знал, а то, что знал, не имел возможности ни с чем сравнить, а потому для меня такой вещью был его маленький двухтактный трактор, который дедушка использовал для самых разнообразных нужд. Этот трактор воплотил в себе глубинную сущность дедушки. Красненький и немного заржавленный, он заводился ножным стартером, с одной стороны у него был рычаг передач — штырек с круглым черным набалдашником, а с другой — рычаг газа. Дедушка использовал трактор под косилку: тогда он шел сзади, а спереди на трактор монтировалось специальное устройство вроде ножниц, которое срезало траву. Он возил на нем грузы: тогда сзади к трактору крепился прицеп с зеленым сиденьем, с него дедушка управлял трактором, внезапно превращенным в подобие грузовика. Какая же радость это была, если он брал меня с собой в такую поездку, и я, сидя в кузове, отправлялся с ним за покупками в поселок Воген, например за бочонками муравьиной кислоты или за мешками корма или химических удобрений. Наша техника ехала так медленно, что можно было идти рядом спокойным шагом, но это не имело значения, главное было не скорость, а все остальное: тарахтение мотора; выхлоп, густым шлейфом стелившийся за нами над дорогой, его запах, такой приятный; то ощущение свободы, когда едешь в кузове, вывешиваясь через борт то с одной, то с другой стороны; все, что возникает перед глазами, в том числе фигурка бабушки в кепке с козырьком. И предвкушение, что мы едем в лавку у причала, где швартуется бергенский паром и где можно походить с мороженым в руке, пока дедушка рассчитывается в магазине.

Была у них и ручная тачка, которой пользовались, чтобы перевозить тяжести на короткое расстояние, например, доставить утром молочные бидоны к специальному молочному помосту при дороге, откуда их забирал молоковоз. Тачка была металлическая, с большими, как у велосипеда, колесами. Из других вещей, которых дома на Трумёйе ни у кого не водилось, были еще косы: три больших, с длинными деревянными косовищами, и коротенькие, косить которыми приходилось согнувшись в три погибели, и большой точильный камень на хозяйственном дворе, на котором их правили. Вилы с длинными, тонкими зубьями. Тяжеленные плоские лопаты, которыми, открыв люк, сбрасывали навоз в яму под полом коровника. Электрическая изгородь, помочиться на которую Ингве уговорил меня в то лето в первый и последний раз. Были вешала — робко толпившиеся возле всех дворов странные долговязые призраки, молчаливо просящие подаяния, которые издалека или в потемках превращались в стройные ряды собравшегося на битву войска. Большая, круглая сковорода, на которой бабушка пекла свои оладьи. Черная вафельница. Фильтры и плоские металлические цедилки для молока и бидоны с крутыми боками и короткими, безголовыми шеями, и как они, до краев наполнившись молоком, сразу затихали, прекращая свое неумолчное тарахтение и бормотание, и, очутившись рядком на тачке, важно ехали к молочному помосту, разве что изредка подскакивая и покачиваясь на ухабах, которые кое-где попадались на дороге. И самое интересное! Как дедушка каждый вечер, стоя перед коровником, напевными словами сзывал домой коров.

— Коровушки, домой, домой! — напевал дедушка. — Коровушки, домой, домой!