Гавана, год нуля - Карла Суарес

его голос, спрашивающий, что, как он понимает, на этом наш с ним договор окончен? «Ты слышал об эффекте бабочки?» — спросила я, и он отрицательно покачал головой. Я сказала, что у Анхеля документа нет, что, по всей видимости, Маргарите захотелось позабавиться и ему она тоже сказала, что отдала документ другому. «Маргарита-бабочка», — подвела я черту и пошла прочь, бросив напоследок «чао». Лео спросил, не хочу ли я, чтобы он подвез меня на велосипеде до ближайшего светофора, где можно словить попутку, но я, не останавливаясь и не оборачиваясь, изобразила «нет» рукой. Тогда он крикнул, можно ли ему позвонить мне завтра. Тут я остановилась и с улыбкой посмотрела ему в лицо: он может звонить мне, когда захочет, сказала я, в любом случае, телефоны в Гаване почти не работают, особенно когда они нужны. И ушла.

Пуанкаре говорил, что есть вопросы, которые ты ставишь перед собой, а есть те, которые встают сами собой. В данный момент передо мной встал вопрос: у кого, черт подери, документ? Когда я той ночью добралась до дома, в квартире было уже темно. С одной стороны доносился храп отчима, а с другой — скрипела пружинами кровать моего брата и его жены. Мне постелили на диване. На кухне меня ждала мамина записка, что ужин в холодильнике. Я попыталась поесть, но острый запах куриного помета, который шел от клетки в углу, и мое глубокое расстройство напрочь отбили аппетит, так что я налила себе стакан воды и вышла с ним на балкон. Там моему взору, как обычно, предстали веревки с бельем на доме напротив.

Я ничего уже не понимала. Если документ действительно был у Леонардо, но он до сих пор не продал его Барбаре, то, вероятно, потому, что он и в самом деле рассчитывал на поездку в Италию или на публикацию за границей. Не знаю, в любом случае документ служил гарантией, разменной монетой. Сукин сын.

Если документ у Эвклида, то я только что сама вложила его в руки Барбары — идеального покупателя, и Эвклид вполне способен обтяпать это дело в одиночку: как ни крути, однажды он уже вонзил нож мне в спину, опубликовав под своим именем мою работу. Сукин сын.

Если же манускрипт у Анхеля, значит, мой суженый настаивал на необходимости поддерживать контакт с Барбарой, планируя получить с нее деньги; потому что на самом деле ему нужна я, а итальянка всего лишь вероятный кошелек. Сукин сын.

Я уже ничего не понимала. Единственное, что мне было совершенно ясно, так это то, что как ни крути, но и Барбару, и меня — нас обеих использовали. Понимаешь? Внезапно во мне проснулся какой-то странный инстинкт женской солидарности или бог его знает чего еще, но что-то странное. Барбара, с ее улыбочкой, неудержимыми сиськами и приглашениями в рестораны, превратилась в курицу, несущую золотые яйца. Понятно, что она охотится за документом, но верно и то, что она втюрилась в Анхеля, а он этим воспользовался. Нехорошо. Нет, мне это совершенно не нравилось. Что ж, я приняла решение: теперь все изменится.

Барбара не знала о моих отношениях с Анхелем, так как он вряд ли взял на себя труд рассказать ей об этом, но ведь и я тоже. И хотя он уже пообещал мне, что встречаться с ней больше не будет, этого недостаточно, по крайней мере, мне это не казалось достаточным, потому что Барбара продолжает считать его своим женихом. Таким образом, ничего сверхъестественного не случится, если я скажу ей, чтобы она выкинула из головы этого мужика, потому что мы с ним собираемся пожениться и она совершенно не вписывается в эту картину, ну совсем никак. Анхель мог сказать ей обо мне, а мог и не сказать, но когда одна женщина говорит другой, это мое, не трожь, то эффект, как правило, незамедлительный. С другой стороны, мне было немного совестно: она же доверилась мне, раскрыв свои отношения с Анхелем, а я — несмотря на то что звонила ей по телефону, здоровалась, привела ее в дом Эвклида, принимала от нее ужины и поездки на такси — так и не смогла открыть ей правду. Как будто я тоже ее использовала. Какой ужас! Как будто я тоже извлекала выгоду из курицы, несущей золотые яйца.

Говорю тебе, я столь же чувствительная, сколь и справедливая, и в первую очередь по этой причине внезапный всплеск женской солидарности, охвативший меня в ту ночь, впоследствии воздал мне сторицей — нашей с Барбарой дружбой. Дружбой, которая родилась из совпадения наших вкусов, сошедшихся на одном мужчине, однако затем эта дружба стала преображаться и крепнуть. Есть у меня одна странность, ты знаешь? Я не из тех, у кого есть подруги; откровенно говоря, я вообще предпочитаю общаться с мужчинами, и не только потому, что они мне нравятся, а потому, что в женщинах я всегда видела соперниц. Скукота. Среди них много таких, у кого все, на что они ни посмотрят, обретает некое значение только по отношению к ним самим. Одежда, которую она носит, лишние килограммы, соленые шуточки на улице — все-все. Ты думаешь, что она — твоя подруга, что она интересуется твоей жизнью, а на самом деле она интересуется исключительно тем, что происходит лично с ней. Какая тоска! Но есть еще и такие, кому вечно плохо, у кого на каждом ребре впечатано, что она — слабый пол. Эти вцепляются в тебя, как в равную, в одну из своих, но проблема в том, что они не терпят — причем не по злобе, а оттого, что это просто выше их сил, — просто не терпят, чтобы другой женщине — мне. например — было хорошо. Если тебе хорошо, то они тебя просто перестают замечать, считать представительницей их племени, стремясь отвергнуть и превратить тебя в ту, кого следует бесконечно мучить и казнить. Это как если бы, например, кто-то тонул, а ты вместо того, чтобы подать руку, вцепился бы в волосы и топил, топил изо всех сил, вот та-а-а-ак… Если я сижу в заднице, то и ты тоже должна там сидеть. Жуткая тоска. Но в случае с Барбарой то, что вполне могло обернуться жесточайшей и глупейшей сварой за мужика, переросло в нечто совершенно иное. И в конце концов, Барбара дала такую фору варварам, что я и вообразить не могла.

Той ночью, сидя у себя на балконе, опершись спиной на ограду, я решила с поговорить с итальянкой,