Блудный сын, или Ойкумена. Двадцать лет спустя. Книга 1. Отщепенец - Генри Лайон Олди

– Ослеп, что ли?! Куда прёшь? Ох, простите! Простите недостойного! Нижайше припадаю к вашим лотосным стопам…

Горакша-натх обошёл распростёршегося в пыли человека, не прервав размышлений. Несомненно, в памяти женщины отпечатался облик сына в момент его антической инициации. Облик под шелухой. Я понимаю, что произошло, отметил гуру.

Я не понимаю – как?

В момент инициации сына Мирра Джутхани не работала с энергией. Значит, она находилась здесь, в тварном мире, а никак не на обратной стороне иллюзии, именуемой в научных кругах вторичным эффектом Вейса, где Натху уподобился Марути Озорнику. Каким же образом антический облик сына накрепко впечатался в сознание матери? Побочный эффект кокона, которым накрыл её Натху? Вряд ли. Антисы работают с энергиями, а не с образами. Кокон мог защитить мать, но не мог запечатлеть в её мозгу образ уходящего в волну сына. Мирра не имела возможности увидеть сына в облике Марути, когда вокруг неё бушевал «горячий старт».

Тем не менее, она видела.

Загадка, сказал себе Горакша-натх. Полагаю, её решение – важный шаг на пути к заветной цели ордена натхов: не родившись антисом, стать антисом.

– Вас ждут, – доложил портье.

– Кто? – спросил Тумидус. – Где?

– В вашем номере.

– В моём номере? – от возмущения военный трибун даже не заметил ловкость, с которой портье ограничился ответом на второй вопрос из двух заданных. – В моём личном номере? Вы провели туда постороннего человека?! В моё отсутствие?!

Вид разгневанного помпилианца привёл портье в ужас. Ужас этот был зрелищем из зрелищ, достойным продолжительных оваций. Портье задохнулся. Портье прижал руки к груди. Портье пустил слезу. Бесхвостый какаду, имплантированный в плечо портье, разинул клюв и завопил: «Кар-р-р-аул!»

– Ваш номер, баас? Ваш личный номер?!

– Да, мой личный номер.

– Посторонний человек?

– Да, посторонний человек.

– Умоляю простить мою дерзость, баас. Но, с позволения сказать, это не ваш личный номер. Этот номер класса «люкс плюс» в числе дюжины прочих арендован министерством обороны Великой Помпилии для нужд министерства. Аренда оплачена на девяносто девять лет вперёд, тринадцать лет истекли. Как работник отеля, при выборе между желаниями жильца и полномочного представителя арендатора, я должен выбрать последнего, при всём уважении. Вы же не хотите, чтобы меня уволили, баас?

Всё ясно, сказал себе Тумидус. Ещё по прилету на Китту, узнав, что ему забронировали апартаменты в отеле «Макумба», военный трибун удивился такому подозрительному стечению обстоятельств. Именно в «Макумбе» двадцать лет назад состоялся крутой перелом в жизни штурмового легата Гая Октавиана Тумидуса, и в месте перелома успела нарасти громадная, чертовски болезненная костная мозоль. От воспоминаний о том приключении у Тумидуса начиналась зверская мигрень. Мы оба изменились, подумал легат. Мы оба, я и отель. Я больше не легат, я военный трибун. Я – коллантарий, член коллективного антиса. Я утратил способность клеймить рабов, подчиняя их тела и разумы своей воле, взамен же приобрёл умение бродить пешком между звёздами. А ты, отель «Макумба»; ты, грязная дыра, куда я позвонил, потому что мне и зайти-то в твой холл было противно…

На этот раз всё было иначе. Когда Тумидус выбрался из аэротакси, а водитель сцепился со швейцаром за право таскать багаж постояльца, «Макумба» встретил военного трибуна по высшему разряду. Ядовито-розовую облицовку «синтет-коралл» сменила клинкерная плитка, расписанная в этническом стиле: ящерицы, цапли, духовые рожки́. Декоративные лианы оплетали окна и балконы строго по периметру, не вырастая ни на сантиметр больше, чем этого требовал художественный вкус дизайнера. Крышу оформили под стайку шалашей племени овакуруа: сухая трава, скрепленная другой сухой травой, помельче. Мерцание силового поля, слабо заметное снизу, обещало, что ни одной капли дождя, случись такая беда, не проникнет через обманчиво хрупкую крышу. По обе стороны от входа разбили клумбы с герберой, агапантусами и гиднорами, столь же страхолюдными, сколь и прекрасными. Перед высадкой гидноры модифицировали: усилили сходство распустившегося бутона с пастью голодного хищника, а запах дерьма, присущий этим красавцам, превратили в аромат лилий.

Тумидус ещё подумал, что у «Макумбы» нашёлся состоятельный инвестор, раскошелившийся на ремонт. Теперь военный трибун знал, кто этот инвестор.

– Посетитель, – ядовитым тоном произнёс он. – Посетитель в моих апартаментах, которые, как выяснилось, вовсе не мои. Он что, выше меня чином? Напоминаю, что я…

– Выше, баас! Выше!

– Вы уверены? Поскольку я также являюсь представителем вооруженных сил Великой Помпилии…

Портье одернул синий саронг. Портье привстал на цыпочки:

– Выше!

– Каррр-аул! – подтвердил какаду.

– Каррр-аул! – хором откликнулись попугаи от других стоек регистрации, каких в холле было множество. Неразлучники, жако, кеа, толстоклювы, карликовые ара – «Макумба» бережно хранила давнюю традицию: имплантировать птиц в плечи сотрудников администрации.

– Вы случайно не заметили, – яд в голосе военного трибуна набрал опасную концентрацию, – в каком именно чине мой посетитель? Вы даже не представляете, как мне это интересно…

Портье перегнулся через стойку. Портье приблизил губы к уху Тумидуса, чего при других обстоятельствах не сделал бы и под угрозой расстрела. Портье зашептал, знаками показывая имплантанту-какаду, чтобы не вмешивался.

И Тумидус проглотил весь свой яд.

– Благодарю, – кивнул он. – Я иду в лифт. Предупредите моего гостя, что я скоро буду.

На глазах портье выступили слёзы. Оказавшись между молотом и наковальней, он и предположить не мог, что так легко отделается.

* * *

– Я жду вас больше часа, – брюзгливо сообщил Тит Флаций. – Вы что, не могли прийти раньше?

Имперский наместник сидел в кресле у открытого окна. В иных условиях это бы выглядело безумием, но климатизатор стоял на страже интересов клиента – гнал прочь жару, рвущуюся в комнату, и создавал иллюзию прохладного океанского бриза. В руке имперский наместник держал пузатый бокал с мампоэром – здешним самогоном из плодов марулы. Бар был открыт, и Тумидус видел початую бутылку мампоэра. Сам военный трибун третий день ходил вокруг этой бутылки, колеблясь, и всё никак не мог решиться – крепость самогона составляла восемьдесят градусов, что в условиях киттянского зноя наводило на мысли о суициде.