Сказки о рыбаках и рыбках - Владислав Крапивин

— Сходил бы ты к ребятам, узнал бы, какие уроки заданы. Три дня ведь в школе не был.

— Ага… Я к Янчику схожу… — Стасик подумал и дернул с зеркала серую пеленку. Объяснил виновато: — Жить-то надо.

Стали жить втроем. Денег не хватало. То, что мама получила за свой послеродовой отпуск, были «кошачьи слезы». До первого ноября еще получали хлеб по карточкам отчима. Это было против закона, но продавщица Рая делала вид, что ничего не знает.

Из милиции вернули ружье Юлия Генриховича, которое сперва забрали для следствия. Отдали и велели сразу продать через комиссионный магазин — нельзя держать дома оружие без документов. Заодно мама унесла в комиссионку и единственный приличный костюм Юлия Генриховича. Патронташ, сумку с сеткой для дичи и другие охотничьи принадлежности мама раздала приятелям мужа, которые заходили несколько раз. И остались от Юлия Генриховича кой-какая старая одежда, пустая куженька, бритвенный прибор да щеточка для волос. Прибор мама собиралась отдать брату Юлия Генриховича, если он приедет. Но Александр Генрихович не приехал, болел.

Еще у Стасика осталась на память об отчиме книга «Ночь перед Рождеством». Но Стасик ее спрятал подальше. Всякое напоминание о нечистой силе и ночных страхах было для него непереносимо. Он боялся теперь темных углов, шагов за спиной, разговоров о кладбище. К этим страхам добавилась проснувшаяся опять боязнь закрытого помещения — та, которую он впервые ощутил в лагерном щелятнике. Когда ложились спать, Стасик просил маму оставлять приоткрытой дверь в коридор. А мама говорила, что из двери дует и Катюшка может простудиться…

Прошло три недели. Зимы все еще не было, снег иногда падал, но тут же таял. Темнело рано — когда идешь из школы, земля черная и небо черное, только из окон слабый свет, и от него чуть-чуть искрится подстывшая слякоть. И вот однажды Стасик толкнул калитку, прошел по брошенным через лужи доскам к своему крыльцу и там, сам не зная зачем, оглянулся. И сдавленно закричал: из-за темной поленницы поднималась узкоплечая фигура с наглухо забинтованной головой. Белый кокон жутко светился на фоне черного забора.

Стасик задергал ручку, а дверь была тугая, открылась не сразу. Он без памяти взбежал по лестнице, упал через порог в комнату. Мама схватила его:

— Что с тобой?! Стасенька!..

— Там… кто-то… — И он разрыдался.

Появилась тетя Женя. Еле успокоили Стасика. Оказалось, что соседям привезли дрова, и дядя Юра, чтобы не развалилась поленница, прислонил к ней торчком двухметровое березовое бревно. Белый кругляк и торчал, как голова.

Дяде Юре влетело от жены, тети Маруси, хотя он, конечно, был не виноват. А Стасик от стыда сопел и прятал глаза, но прежние страхи его не отпускали. И через неделю мама сказала:

— Уезжаем мы отсюда, вот так. Договорилась я.

Бухгалтерша мебельной фабрики, где раньше работал Юлий Генрихович, согласилась обменяться жилплощадью. Ей, бухгалтерше, и ее матери была прямая выгода — и жилье будет просторнее, и к работе ближе. Конечно, обмен — дело хлопотное, надо получить разрешения и справки в милиции, в домоуправлении и у всяких других начальников. А те справок и разрешения давать не хотели. Но потом все-таки дали. Бухгалтерша выхлопотала на полдня фабричную полуторку, соседи помогли погрузить вещи. И вот Стасик, мама и Катюшка оказались на новом месте.

Эта комната была теснее прежней — большой, разгороженной надвое. И окна здесь неширокие, с чуть закругленным верхом и простым переплетом в виде буквы «Т». И все-таки Стасику новое жилье понравилось.

К дому, где он прожил свои девять с половиной лет, Стасик привык, но нельзя сказать, что любил его. По сути дела, это был двухэтажный бревенчатый барак, до войны он служил общежитием для холостых работников железной дороги, а уж потом переделали под квартиры. В здешнем же одноэтажном доме — старом, длинном и с горбатой крышей — Стасик сразу ощутил живую душу. Видно было, что строили дом старательно, любовно, чтобы жить в нем долго и защищенно от невзгод. Невзгоды, конечно, дом не обошли, сейчас он обветшал, осел. Жестяные дымники на трубах и украшения водостоков проржавели и помялись. Резьба наличников и подоконных досок — деревянные цветы и листья — потрескалась и местами осыпалась. Но ощущение прочности и уюта осталось.

И — самое главное! — дом этот стоял в двух шагах от Банного лога. Катерный переулок, номер три…

В день переезда выпал наконец пушистый снег, засыпал крыши и деревья. И на следующее утро Стасик прошелся по всему Банному логу туда и обратно. Было все не так, как в прошлый раз, без травы и листьев, но все равно красиво и сказочно. Как на заграничной новогодней открытке: укутанный снегом городок на горках. Все сверкало, с веток сыпались блестящие струйки, и лодки у заборов спали под перинами.

Таилась тут и опасность: могло случиться, что снежные колпаки на столбиках ворот и палисадников напомнят Стасику о мертвой забинтованной голове. И случилось! Словно кто-то на ухо подсказал ему такое сравнение. Но Стасик не поддался этому «кому-то»: «Фиг тебе! Это шапки снежных гномов и Деда Мороза!» Он не хотел отдавать свою сказку.

И само название «Банный лог» он не стал теперь связывать с банями и рассказом Юлия Генриховича об арестованном архитекторе. Оттолкнул их от себя. Хватит!.. А через несколько дней узнал, что до революции на этой улице была жестяная мастерская и владел ею некий Спиридон Банных, отсюда и пошло название.

Про мастерскую рассказала Стасику его новая соседка, пятиклассница со странным именем Зяма. Зямой звали ее все в этом доме. Лишь мать — высокая и грозная на вид тетя Рита — иногда кричала на всю округу:

— Зинаида! Сколько говорить: брось книжку и марш в сарай за дровами!

Но Зяма не очень боялась матери. И уж совсем не боялась своей бабушки. А больше ей бояться было некого, жили втроем.

Была Зяма длинная, белобрысая, с тонким капризным голосом. И характер был капризный, хотя и не злой.

Когда Стасик сперва не поверил про жестяную мастерскую (разве будут сохранять название в честь какого-то мелкого буржуя?), она скандально закричала:

— Ну и подумаешь, ну и не верь! Если сам такой глупый, спроси Полину Платоновну, она здесь с дореволюции живет!

Полина Платоновна тоже была соседка. Старая и одинокая. Она приходилась двоюродной сестрой чиновнику пароходной конторы Петру Марковичу Ткачеву, который в незапамятные времена владел всем этим домом (на воротах еще сохранилась ржавая табличка «Домъ П.М. Ткачева»). Жила Полина Платоновна в комнате с двумя окнами — такой же, как у приехавших сюда Скицыных. Комнаты эти соединялись дверью, а другая дверь вела от Полины Платоновны на общую кухню. Через кухню можно было попасть к Зяме, а дальше располагалась квартирка, где жили семидесятилетний Андрей Игнатьевич, его жена тетя Глаша и ее сестра тетя Аня. Сплошные «тети». Андрей Игнатьевич, когда увидел Стасика, заулыбался редкозубым прокуренным ртом:

— Ну и добро… Будет в доме еще один мужик. А то ведь бабья республика.