Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству - Шервин Нуланд

На площади Лестер нередко можно было встретить известных людей: на нее выходил фасад дома Исаака Ньютона, расположенного на улице Святого Мартина, а в 1733 году здесь поселился Уильям Хогарт со своей новой невестой. Когда Джон и Энн Хантер покупали там недвижимость, им было известно, что их соседом будет Джошуа Рейнольдс, живший в сорок седьмом доме с 1760 года. Обосновавшись на противоположной стороне площади, Хантеры подружились с сэром Джошуа и его сестрой, тем более что Энн была увлечена искусством.

Коллеги и, несомненно, сам Рейнольдс часто уговаривали Хантера позировать для портрета, но он всегда отказывался. В конце концов, по настоянию другого друга, гравера Уильяма Шарпа, он согласился пройти через эту неприятную процедуру. Нетерпеливый, беспокойный и не желающий терять впустую ни одной секунды, он был, безусловно, ужасным натурщиком. Потребовалось немало мучений и жалоб, и, наконец, работа, казалось, близилась к завершению. Но однажды в полдень, как раз в тот момент, когда Рейнольдс отказался от мысли создать действительно хороший портрет, произошло нечто удивительное. На несколько минут Хантер, казалось, забыл, где он находится, глубоко задумавшись о чем-то, как будто он мысленно вел беседу с источником своего гения, прислушиваясь к «шепоту Вселенной». Не нарушая тишины этого волшебного момента, Рейнольдс перевернул почти законченный портрет вверх ногами и сделал новый набросок лица Хантера между ногами уже сделанного изображения. Он делал эскизы по всей картине. В следующем году на выставке Королевской академии искусств эти зарисовки получили наивысшую оценку специалистов.

На портрете Хантер окружен реликвиями, которые он собирал всю жизнь. Среди них препарат системы кровеносных сосудов легких, открытый фолиант его рукописи, посвященной, пользуясь авторской формулировкой, «градационным рядам» сравнительной анатомии, и нижние конечности коричневого скелета Чарльза Бирна. Каждый год по случаю очередной речи в честь Хантера над оратором вешают этот портрет. Взирающий с полотна на собравшихся в зале коллег-хирургов, погруженный в мысли среди своих самых ценных экспонатов, Джон Хантер красноречивее любого из приглашенных когда-либо профессоров.

В 1785 году, когда ему исполнилось пятьдесят семь лет, у Хантера появились эпизодические боли в груди: сначала только в моменты физического напряжения, позже – без всякого видимого повода. Как всегда, он воспользовался своим недомоганием, чтобы в зеркале многократно пронаблюдать на собственном лице выражение боли и страха, сопровождающие приступы стенокардии. Постепенно он привык избегать физической активности и быстрого подъема по лестнице, вызывавших спазмы, но на этом этапе жизни он не мог контролировать бурный поток своих мыслей и обрести безмятежное расположение духа. Все ученики и близкие друзья Хантера обожали его за доброту, но были пять человек, ненавидевших каждую клетку его существа. Среди многих, кому он оказывал поддержку в жизни из самых искренних побуждений, были и такие, кого он жестоко оскорблял. Хантер всегда с презрением относился к бездарным людям и яростно бросался в атаку, когда такие посредственности не соглашались с его точкой зрения. Дело не столько в том, что он был не способен благосклонно терпеть дураков, – он вообще не мог их выносить.

К сожалению, теперь кельтские эмоции Хантера рождались в сердце, которое плохо питалось склерозированными коронарными артериями. В моменты стресса его не получающая достаточного количества крови мышца кричала, предупреждая об опасности, о которой он всегда забывал, позволяя в очередной раз своему гневу взять над собой верх. Он понимал, что рискует, но не желал избегать конфронтации в целях профилактики. К его шестьдесят пятому дню рождения стенокардия стала для него давним противником, и Джон Хантер знал, что однажды он проиграет ей последнее сражение. Как-то он сказал: «Моя жизнь в руках любого негодяя, который захочет меня разозлить».

Роковое столкновение произошло в зале заседаний больницы Св. Георгия 16 октября 1793 года. Хантер принимал участие в жарких дебатах, вызванных его поддержкой, оказанной двум молодым шотландцам, которые хотели учиться хирургии. Когда после его выступления ему возразил один из его противников, он выбежал в ярости из зала, и его смертельно раненное сердце последний раз вскрикнуло от боли. Без признаков жизни он рухнул в руки врача, который случайно оказался у двери. Дух целителя покинул тело Джона Хантера.

Так умер самый блистательный из хирургов. Вполне логично, что его благодарные земляки по прошествии шестидесяти шести лет забрали его останки из почти забытого склепа в церкви Св. Мартина «в полях» возле Трафальгарской площади и захоронили их на почетном месте в Вестминстерском аббатстве. Также неудивительно, что один из самых ранних сторонников теории эволюции Дарвина – Чарльз Лайель – будет похоронен над его головой, а Бен Джонсон, известный поэт, – у его ног. Там в северном нефе аббатства можно увидеть медную пластину, которая напоминает живущим о том, чем они обязаны Джон Хантеру:

Королевский хирургический колледж Англии поместил эту табличку на могиле Хантера, чтобы выразить восхищение его гением талантливого интерпретатора Божественной мощи и мудрости, посвятившего себя изучению законов органической жизни, и выразить благодарное почтение за его служение человечеству в качестве основателя научной хирургии.

Ни одна из опубликованных биографий или речей, написанных в честь Хантера, не смогла вместить всю огромную массу информации, анекдотов, записей и историй, оставшихся в наследство от Джона Хантера. Даже самые значительные издания, как правило, описывают лишь определенные направления его деятельности, принося в жертву все остальные. Возможно, когда-нибудь в будущем появится жадный до знаний читатель или мыслитель с развитой интуицией, который сосредоточит свои таланты на том, чтобы создать полное жизнеописание великого хирурга. Потребуется особый дар рассказчика, чтобы соткать многоцветный, многофактурный литературный гобелен, отображающий всю панораму его личности. Такой автор должен быть хирургом, натуралистом, психоаналитиком, историком, философом, физиологом, эмбриологом, дантистом, социальным критиком и обладателем тонкой душевной организации.

Ни один другой хирург никогда не оказывал такого влияния на свою профессию, на науку, которой посвятил свою жизнь, и на образ мыслей своих последователей, благодаря которому они смогли внести значительный вклад в развитие хирургии. И все же, по правде говоря, он был гораздо больше натуралистом, чем хирургом. Один из его биографов Уильям Квист писал о нем: «Джон Хантер поклонялся Природе с глубочайшим смирением. Он не просто изучал естествознание, он был его первосвященником». Более того, он оставался маленьким мальчиком, не утратившим дар смотреть на жизнь изумленными глазами ребенка, желающего «все знать об облаках и травах, и почему листья осенью меняют цвет».

Завтра день выпускников в моей медицинской школе. Мне нравится думать, что поскольку после ее окончания я остался в Нью-Хейвене, в то время как мои сокурсники разъехались на стажировку по всей стране, то я служу университету незыблемым напоминанием о старых добрых днях – днях наивной юности, оставшихся далеко позади. На самом деле, это не я такой незыблемый, а скорее сам мой образ наводит на мысли о прежних выпускниках. В буйстве ярких воспоминаний, бурлящих подобно игристому вину, каждый выпускник и выпускница остаются вечно молодыми, как будто какой-то деликатный консервант сохранил их всех такими же, какими они были в дни счастливого окончания четырехлетнего профессионального обучения. Когда я приветствую старого однокурсника, я вижу перед собой того же парня, что видел в день окончания в 1955 году, и говорим мы в начале разговора о том же, о чем говорили тогда. Эти первые мгновения каждой новой встречи невозможно переоценить. Они возвращают юность и возрождают оптимизм и решимость, с которыми мы когда-то намеревались победить, почти в буквальном смысле слова, все болезни человечества.