У подножия Монмартра - Бритта Рёстлунд

Первая половина дня была занята тремя письмами и судьбой Юдифи. Меня поразило, с какой гордостью описывала она свои обязанности и каждодневные дела. В записях не было даже намека на жалость к себе, как не было в дневнике и роптания.

Содержание дневника – и мне пришлось это признать – было отчасти провокационным. Эта женщина не просто лечила самых ужасных чудовищ нашего времени, она делала это с известной любовью. Она объективно рассказывала о своей жизни во врачебном кабинете. Даже описывая плохие условия содержания, она никогда не возлагала вину за это на тех, кто лишил ее свободы. Теперь я лучше понимала, что больше всего приводило в бешенство месье Каро.

Звонки прекратились, и я поняла, что наступило время обеда. Я уже задержалась на четверть часа и принялась торопливо укладывать дневник в сумку, которую не отважилась оставить в конторе без присмотра. Я выбежала к лифту, сама не понимая, куда спешу.

Дверь церкви я открыла с трудом, к тому же сумка сильно оттягивала мне руку. «Я веду с собой еврейку, которая во время войны ухаживала за нацистами», – подумалось мне, когда я бегом поднималась по лестнице. Я сильно запыхалась, достигнув придела. Он сидел там и, увидев меня, не стал скрывать радости. Как обычно, мы были немногословны в начале разговора.

– Я сейчас читаю записки о Второй мировой войне; они составлены одной из тех, кто смог пережить концентрационный лагерь, – сказала я.

– Понятно, и как зовут автора?

– Этого я не помню.

– Это странное человеческое свойство. Оно касается книг и вина. Люди пьют хорошее вино, но его название не откладывается в их памяти, однако часто человек помнит цвет этикетки. То же самое можно сказать и о книгах – люди запоминают цвет обложки, но забывают имя автора.

Так как я не принадлежала к людям такого сорта, от комментариев воздержалась.

– Автора зовут Юдифь. Она жила в тяжелых условиях концлагеря, но в своих записках защищает и выгораживает немцев. Даже нет, она их не защищает, она не возлагает на них вину. У нее нет к ним ненависти.

Кристоф сидел и молча слушал меня. Я не собиралась рассказывать ему все, но понимала, что он знает, как надо реагировать на деликатные сведения.

– Она писала в лагере. Это ее дневник, – продолжила я.

Кристоф посмотрел на меня, но я не смогла истолковать этот взгляд.

– Вот так, – сказал он.

– Что вы об этом думаете?

– Она делала это для того, чтобы выжить. Она писала так из страха, понимая, что нацисты могут прочитать ею написанное – вот самое простое объяснение. Более сложное объяснение, но скорее всего и более верное, заключается в том, что она так вела себя для того, чтобы выжить. Нам трудно даже вообразить себе, в каком положении она находилась. Возможно, она писала для себя, писала для того, чтобы приукрасить страшную действительность, и таким образом выжить.

Мне даже показалось, что он знает и понимает Юдифь лучше, чем кто-либо другой. Я решила рассказать ему больше, чтобы самой лучше понять смысл и суть дневника, проникнуть в мотивы Юдифи.

– Она была врачом, и в концлагере ее заставили работать на немцев.

Кристоф снова посмотрел на меня.

– Интересно.

Мною вдруг овладела невыносимая печаль. Мне хотелось думать, что расплакаться меня заставила трагическая судьба Юдифи, но дело было в другом. В действительности мне было грустно оттого, что моя странная работа была близка к завершению, и именно это вызывало невыносимую грусть. Я не помнила, когда плакала в последний раз, и вот расплакалась в церкви, на глазах у незнакомого человека.

– Она была вашей родственницей?

Я заплакала еще сильнее, и он, видимо, расценил это как утвердительный ответ.

– Это твои последние цветы, Юдифь, – сказала я и положила на надгробие букет желтых цветов.

«Вот я и начала разговаривать с мертвыми, как с живыми», – подумалось мне, и в этот момент я заметила, что ко мне направляется какой-то мужчина в синем тренировочном костюме.

– Мадам, мадам, не делайте этого.

Воспоминание о первой встрече с месье Каро промелькнуло в моей голове, и я сделала несколько шагов назад.

– Мадам, прошу вас, немедленно уберите эти цветы.

В тоне этого человека не было угрозы, был только страх. Он держался на почтительном расстоянии, и сначала мне показалось, что он боится меня, но потом я поняла: на него наводит страх могила Юдифи. Он смотрел на надгробный камень так, словно тот был живым и готовым броситься на него.

– Добрый вечер, месье. Почему вы не хотите, чтобы я оставила цветы на этой могиле?

– Потому что мой брат запретил это делать. – Мужчина с силой ударил себя по голове и закрыл лицо руками. – Мой брат запретил кому бы то ни было возлагать цветы на эту могилу. Брат сказал, что надо уважать себя. Он не злой, он справедливый. Здесь лежит моя мать. Она лежит под землей, под камнем, и мы не должны воздавать ей почести, потому что из-за этого погибнет мир и рухнет мировой алтарь.

Теперь я поняла, кто это. Это был страдавший шизофренией брат месье Каро.

– Я знакома с вашим братом. Он знает, что я возлагаю цветы на могилу вашей матери, и не злится на меня за это.

Мужчина внимательно посмотрел на меня.

– Вам не надо говорить, что вы меня видели, если боитесь рассердить брата, – продолжила я.

– Вы должны убрать цветы.

– Я сделаю это, если вы уйдете.

– Вы обещаете?

Он снова закрыл лицо руками и пошел прочь. Я нарушила обещание: сунула руки в карманы и, посмотрев на красивые цветы, пошла к выходу с кладбища.

Сначала я сказала, что приглашение оказалось несколько неожиданным, но тем не менее поблагодарила, хотя и не знала, чем была вызвана такая любезность. Мой сын очень обрадовался, когда я сказала ему, что мы пойдем в гости к месье Каро.

Для визита было еще рано, и мы зашли в кафе. Шел дождь. На город наконец-то опустилась прохлада.

– Как ходит ладья, мама?

– Я не знаю, но ты спросишь об этом у месье Каро.

Сын принялся тянуть через соломинку сок.

– Зачем они носят на голове эти шапочки? – спросил он, показав рукой на пробегавшего мимо окна мальчика в кипе.

– Они носят такие шапочки, потому что они евреи, а их религия называется иудаизмом. Они тоже верят в Иисуса, но не считают его сыном Бога. Эта шапочка называется кипа. Они носят ее, чтобы показать, что они евреи и почитают Бога.

– Иудаизм?

Я кивнула. Сын сделал глоток сока, а я заглянула в его задумчивые детские глаза.

Я привычно набрала код. Механизм щелкнул, дверь открылась, и мы вошли во двор. Окна квартиры месье Каро были открыты, и оттуда доносились смех и громкие голоса. Я улыбнулась сыну, которого, казалось, совершенно не смущало наличие множества гостей в доме месье Каро.