Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Больничные часы на стене, словно прислушиваясь к моим мыслям, насмешливо и укоризненно покачивали маятником.
Я все еще сидела на полу, скособочившись по стенке и так и не найдя силы принять более вразумительную позу.
Тягучие, мяукающие звуки донеслись из кресла, где сидела женщина. Она, видимо, полулежала, и разделяющий нас стол закрывал от меня ее лицо. Я видела лишь плотно сдвинутые колени в простых чулках в резиночку, тяжелые, натруженные кисти рук, простенькую кофточку, впопыхах надетую наизнанку.
Женщина пела. Пела колыбельную.
Протяжными, неуместными звуками знакомой детской песни вошел в меня ужас.
Ему, убаюканному сильным наркозом, предназначалась эта колыбельная. Извечное, незатейливое выражение материнской любви.
Я тоже пела колыбельную моему Федору.
«Мамочка, мне никак не засыпается. Переверни подушку холодненькой стороной и спой песенку», — просил он меня своим притворным, нежным голосочком. И я пела. Используя известный мотив, я сочиняла каждый раз новые слова и сама поражалась собственной фантазии.
А потом… я перестала петь ему песни.
Тогда мне уже не пелось.
Прорвав зыбкую преграду недозволенности, впервые за полтора года вернулось ко мне тогдашнее ощущение свежести морозного воздуха, покалывающего холодка на щеках от заиндевевшего меха на воротнике. Как тогда, я вдруг захлебнулась от глубокого вдоха и закашлялась…
Ткнулась и закрыла рот его мягкая ладонь, и проворчал над ухом нарочито сердитый голос:
— Дышать через нос. Всем непослушным зайцам велено дышать только носом.
Мы шли в кино. Валька и я.
Нам редко удавалось вырваться из дома вдвоем. Сын Федор, по соображениям бабушек с обеих сторон, был абсолютно не детсадовским ребенком. Его утомлял коллектив, и повышенная нервозность отрицательно влияла на аппетит и сон. Поэтому я выполняла свой долг, зверея от сидения дома и уповая на то, что хоть в одной из бабушек проснется задремавшая совесть и уход на пенсию освободит меня от монотонного, надоевшего образа жизни.
Моя ближайшая подруга Майка сурово внушала мне, нацеливая прямо в сердце указательный палец с постоянно облупленным кроваво-красным лаком.
— Варвара, ты жутко бесхарактерная. Твой Федор — самый здоровый ребенок на свете.
В этом месте она всегда поплевывала через плечо и стучала по крышке рояля в ответ на мой испуганный взгляд.
— Тебе можно внушить что угодно. Бабкам, ясное дело, неинтересно ковыряться целыми днями по хозяйству, а Валька твой, как всегда, у матери на поводу.
Майка преувеличивала. Валентин совсем не был на поводу у матери. Он просто очень любил, когда я была дома. А я очень любила Вальку.
Когда Федор был совсем маленький, Валька как угорелый мчался с работы, чтобы самому окунуть его розовое пухлое тело в ванночку. Этого он не мог уступить никому.
— Варь, ты посмотри, какой у него осмысленный взгляд. Он все понимает — это факт. И такой складненький. Ей-богу, я говорю объективно, я таких потрясающих детей не встречал.
Я тихонько смеялась, глядя в его возбужденное, вспотевшее лицо с сияющими, в пол-лица глазами… В его глазах для меня отражался весь мир…
И вот мы шли в кино… После двух недель ангины я впервые вышла на улицу, и у меня блаженно шла кругом голова от свежего морозного воздуха.
Короткий зимний день растворялся в подкравшихся незаметно сумерках. Я больше всего любила это время суток, когда очертания домов, силуэты людей и деревьев становились зыбкими и загадочными и появлялось вдруг какое-то сладкое, щемящее предчувствие чуда.
Словно этот короткий пересменок одарял природу загадочными полутонами для того, чтобы человек вдруг почувствовал от этой недосказанности легкую, как тень, неосознанную тоску по совершенству, когда хочется законченности ускользающих, плывущих линий, завершенности распадающихся форм, доведения всего этого странного состояния природы до определенности.
Как будто ему неведомо, какое горькое разочарование ждет его, будь природа подвластна его желаниям, и в один прекрасный день подарит ему страстно им желаемую гармонию законченной модели мира.
Под ногами уютно хрустел снег, и каждый шаг отдавался внутри меня какой-то неясной тревогой. Я приписала это тогда моим любимым, щемящим сердце сумеркам. Уже потом я поняла, что моя чуткая природа бережно готовила меня к наступающей беде.
…Фильм был дурацкий, но это было неважно. Мне было уютно в полутемном зале маленького кинотеатра рядом с Валькой, и я часто отрывала глаза от экрана и глядела на его голубоватое от призрачного света лицо. Он перехватывал мой взгляд, улыбался и легонько сжимал мои пальцы.
Наверное, минуты счастья, в конце концов, уравновешиваются черными полосами в жизни человека.
Я не должна была так радоваться своему безоблачному, тихому бытию, не имела права за шесть лет совместной жизни с Валентином не привыкнуть к нему и так по-детски шумно заходиться от восторга, когда он просто возвращался с работы.
И тогда, в маленьком зале кинотеатра, я не должна была так преданно и самозабвенно ловить его рассеянный взгляд.
Теперь я стала мудрей и стараюсь праздники превратить в будни, а счастливые минуты, вдруг озаряющие кратковременными подачками мою жизнь, пытаюсь принимать без суеты и внешних выражений, с затаенным суеверным страхом за следующий день.
Когда мы вышли из кинотеатра, на улице огромными пушистыми хлопьями валил снег.
— Вот в такую погоду нехорошая Снежная Королева унесла несмышленого Кая в свое ледяное королевство, — растягивая по-сказочному слова, пропел на ухо Валька. Заботливо опустил козырьком отворот моей меховой ушанки, чтобы снег не лепил глаза, и продолжал нарочито серьезным тоном: — А знаешь, Варвара, чем больше я думаю об образе этой женщины, отданной великим сказочником на вечное осуждение детей и взрослых, тем больше сочувствую ей. По сути дела, Варвара, она была неплохая баба, эта Снежная Королева. Ну что делать, если она хотела ребенка, а своих детей у нее не было. Еще бы, мил моя, всю жизнь провести во льдах — ясное дело, детей не будет. А ей хотелось ребенка, и она полюбила маленького кудрявенького Кая, — продолжал дурачиться Валька.
А я почему-то вспомнила, как летом на одной из узеньких московских улиц выползали гуськом из ворот какого-то особняка на прогулку дети. Все они были в одинаковых бумазейных одежках и ковыляли на еще не окрепших ножках, серьезные и молчаливые, держа друг друга за платья.
