Черепаший вальс - Катрин Панколь

Гордая и самоуверенная, Ирис одарила лучистым взглядом сестру, явно забавляясь, что та сидит так низко.

— Я заставила тебя ждать? — спохватилась она, словно только сейчас заметила, что опоздала на двадцать минут.

— О, нет! Это я пришла раньше времени…

Ирис вновь улыбнулась — безграничной, загадочной, величественной улыбкой. Распростерла ее, как разматывают рулон китайской парчи на прилавке. Слегка развернулась к соседним столикам, убедилась, что все ее видят, что все поняли, кто она и кто та женщина, с которой она будет обедать, помахала рукой, улыбнулась одному, кивнула другому. Жозефина смотрела на нее, как на портрет: очаровательная, элегантная женщина с правильными чертами лица, с невыносимо прекрасными глазами; прямая линия спины и изгиб шеи выдают гордыню, упрямство, даже жестокость — но миг спустя глаза этой женщины остановились на ней, и она увидела в них волнение, внимание, почти нежность. На лице Ирис читались все оттенки сестринской привязанности.

— Я так рада тебя видеть, — сказала Ирис, осторожно присаживаясь на такое же низкое сиденье и пристраивая сумку, чтобы она не опрокинулась. — Если бы ты знала…

Она взяла ее руку, сжала в своих ладонях. Потом приподнялась и коснулась губами ее щеки.

— Я тоже, — прошептала Жозефина сдавленным от волнения голосом.

— Ты не обиделась, что я откладывала встречу? У меня было столько дел! Видишь? У меня опять длинные волосы! Нарастили. Красиво, правда?

Она обволакивала, опутывала Жозефину своим бездонным взглядом.

— Мне так жаль. Я непозволительно вела себя тогда в клинике. Это все лекарства, я от них стала полным ничтожеством…

Ирис вздохнула, приподняла тяжелую массу черных волос. Последний раз, когда мы виделись, три месяца назад, у нее была короткая стрижка, очень короткая. А лицо заостренное, как лезвие ножа.

— Я всех ненавидела. Я была отвратительной, злой. В тот день я и тебя ненавидела. Наверное, наговорила тебе ужасных вещей. Но знаешь, я со всеми так себя вела. Мне много за что нужно просить прощения.

Губы ее сложились в брезгливую гримасу, брови приподнялись двумя параллельными прямыми линиями, подчеркивая ужас перед своим поведением, синий свет трепетал в глазах, переливаясь во взгляд Жозефины, вытягивая из нее прощение.

— Прошу тебя, забудем об этом, — пробормотала смущенная Жозефина.

— Нет, я настаиваю, чтобы ты меня простила, — произнесла Ирис, откидываясь на спинку кресла.

Она смотрела на сестру простодушно и серьезно, так, словно ее судьба зависела от великодушия Жозефины, и ждала знака, говорящего о том, что ее простили.

Жозефина протянула руки к Ирис, привстала и обняла ее. Вид у нее в этой позе был, наверное, дурацкий — ноги полусогнуты, зад оттопырен, — но ею двигало чувство, и она крепко прижала к себе Ирис в надежде найти мир и покой в кольце их сплетенных рук.

— Все забыли? Начинаем с чистого листа? Больше ни слова о прошлом? — предложила Ирис. — Мы снова Крик и Крок? Крик и Крок навсегда?

Жозефина кивнула.

— Тогда расскажи, как поживаешь, — велела Ирис, забирая меню у дивного создания, которое на ее фоне внезапно поблекло.

— Нет! Сначала ты, — возразила Жозефина. — У меня в принципе ничего нового. Опять готовлюсь к хабилитации, Гортензия в Лондоне, Зоэ…

— Это все я знаю от Филиппа, — прервала ее Ирис и небрежно бросила официантке:

— Мне как обычно.

— Мне то же, что сестре, — поспешно добавила Жозефина, в полной панике от перспективы копаться в меню и что-то выбирать. — А ты как?

— Ничего, неплохо. Потихоньку обретаю вкус к жизни. Я многое поняла, пока лежала в клинике, и теперь воплощаю это на практике. Я была глупой, легкомысленной, фальшивой и эгоистичной. Думала только о себе, кружилась в водовороте тщеславия. Я сама все разрушила. Так что знаешь, я теперь не гордячка. Мне даже стыдно. Я была скверной женой, скверной матерью, скверной сестрой…

Она продолжала каяться. Перечислять свои просчеты, предательства, пустые мечты о славе. Принесли салат из зеленой фасоли, потом белое мясо цыпленка. Ирис надкусила несколько стручков, ковырнула белое мясо. Жозефина не решалась есть из страха показаться черствой, безразличной к потоку откровений сестры. Всякий раз, оказавшись в компании Ирис, она вновь становилась ее служанкой. Подняла салфетку, которую уронила Ирис, налила ей красного вина, потом минералки, отломила крохотный кусочек хлеба, а главное — внимательно слушала, приговаривая «да, ну конечно, ты права, нет-нет, ведь ты в душе совсем не такая». Ирис собирала урожай комплиментов, роняя «ты очень добра, Жози» — и Жозефина таяла. Ссоры как не бывало.

Они заговорили о матери, ее тяжелой жизни после ухода Марселя, ее финансовых трудностях.

— Знаешь, — вздохнула Ирис, — когда привык к роскоши, отвыкать очень трудно. Конечно, по сравнению с тем, как живут миллионы людей, нашей матери не на что жаловаться, но в ее возрасте не просто менять привычки…

Она сочувственно улыбнулась и добавила:

— Я ведь тоже чуть не потеряла мужа и понимаю, каково ей…

Жозефина резко выпрямилась, у нее перехватило дыхание. Она ждала продолжения, но Ирис, выдержав паузу, спросила:

— Мы можем поговорить о Филиппе, тебя это не смущает?

Жозефина пролепетала:

— Нет, что ты… с какой стати?

— Да потому что, ты не поверишь, я к тебе ревновала! Да, да… Мне в какой-то момент показалось, что он в тебя влюблен. Видишь, до какой степени мне задурили голову эти лекарства! Он все время говорил о тебе, это было нормально — из-за Зоэ и Александра, а я все свалила в одну кучу, устроила трагедию… Такая досада, правда?

Жозефина почувствовала, как кровь приливает к голове и молотом стучит в ушах. Бешено грохочет, бьется, гремит… Она теперь слышала через слово. Приходилось напрягаться, тянуться чуть ли не к губам Ирис, чтобы разобрать слова, понять смысл слов.

— Я с ума сходила! Просто помешалась… Но когда он последний раз приезжал в Париж…

Она выдержала театральную паузу, словно собираясь сообщить нечто важное. Ее губы вытянулись трубочкой, она как будто смаковала во рту сладостную новость, прежде чем произнести ее вслух.

— Он был в Париже? — бесцветным голосом проговорила Жозефина.

— Да, и мы виделись. И все было как раньше. Я так счастлива, Жози, так счастлива!

Она захлопала в ладоши, изображая безмерную радость. Потом, спохватившись, добавила, суеверно постучав по столу:

— Я двигаюсь потихоньку, не хочу его торопить, он за многое должен простить меня, но, думаю, мы на правильном пути. В многолетнем союзе есть свои преимущества… Понимаешь друг друга с полуслова, прощаешь с полувзгляда — обнимешься, и все хорошо.

— Как у него дела? — выдавила Жозефина. Слова «многолетний союз», «обнимешься» вонзились в нее, как железные наконечники, и застряли в горле.