Белые и синие - Александр Дюма

Тринадцатого фрюктидора (30 августа) в результате одного из наиболее бурных заседаний было решено, что этот выбор будет возложен на избирательные собрания.

Вот в чем заключалась суть декретов от 5 и 13 фрюктидора.

Быть может, мы задерживаемся на этих сугубо исторических событиях несколько дольше, чем следует; однако мы быстро приближаемся к страшной дате 13 вандемьера, дню, когда парижане впервые услышали грохот пушек на улицах города, и мы хотели бы установить главных виновников этого злодеяния.

В то время, как и сегодня, несмотря на то что централизация власти была менее значительной и насчитывала всего лишь четыре-пять лет, Париж уже был мозгом Франции. То, что принимал Париж, одобрялось всей Францией.

Такое положение вещей стало явным с тех пор, как жирондисты безуспешно пытались создать в провинции федерацию департаментов.

И вот Париж раскололся на сорок восемь секций.

Эти секции не были роялистскими; напротив, они заявляли о своей верности Республике, и, за исключением двух-трех секций, реакционные взгляды которых были общеизвестны, ни одна из них не впала в нелепое заблуждение и не отреклась от революционной идеи прежде чем она принесет плоды; ведь было пролито столько крови и столько великих граждан были принесены в жертву ей.

Увидев, что он стоит по колено в крови, Париж пришел в ужас, остановился, пройдя три четверти пути, и принялся яростно сражаться со сторонниками террора, жаждущими продолжения казней, в то время как город хотел, чтобы они прекратились. Таким образом, не изменяя знамени Революции, столица Франции проявляла готовность следовать за ним, но не дальше, чем жирондисты и кордельеры решили его нести.

Знамя Революции должно было бы стать знаменем Парижа, если бы он собрал остатки двух только что упомянутых партий; отныне оно стало бы знаменем умеренной республики, девизом которой были бы слова: «Смерть якобинцам!»

Однако Конвент принимал меры предосторожности, чтобы спасти нескольких якобинцев, уцелевших 9 термидора, и передать лишь в их руки священный ковчег Республики. Но секции, все еще охваченные страхом перед возможным возвращением террора, невольно оказывали роялистам больше услуг, чем могли бы оказать им самые преданные их сторонники.

Никогда еще в Париже не было столько приезжих. Гостиницы были заполнены до отказа. Сен-Жерменское предместье, опустевшее полгода назад, наводнили эмигранты, шуаны, непокорные священники, отказавшиеся присягнуть Республике, обозные солдаты и разведенные женщины.

Ходили слухи, что Тальен и Гош перешли на сторону роялистов. На самом деле роялисты уже завоевали сердца Ровера и Саладена, и им не пришлось завоевывать Ланжюине, Буасси д'Англа, Анри де Ларивьера и Лесажа, которые всегда были роялистами и только маскировались под республиканцев.

Поговаривали также, что Пишегрю получил превосходные предложения, что сначала он их отверг, а затем не смог перед ними устоять, но что дело уладится с помощью миллиона наличными, ренты в двести тысяч ливров, замка Шамбор, герцогства Арбуа и должности губернатора Эльзаса.

Все дивились количеству эмигрантов, одни из которых возвращались в Париж с фальшивыми паспортами и под вымышленными именами; другие приезжали под своими настоящими именами и требовали исключить их из списка эмигрантов; третьи предъявляли фальшивые виды на жительство и доказывали, что вообще не покидали Францию.

Напрасно издавались декреты, предписывающие всякому эмигранту возвращаться в свою коммуну и ожидать там решения Комитета общей безопасности: эмигранты находили способ обойти закон и остаться в Париже.

Все не без тревоги чувствовали, что отнюдь не случайно столько людей с одинаковыми убеждениями собрались в Одном и том же месте.

Все понимали, что затевается нечто серьезное и что в определенный момент земля разверзнется под ногами одной из многочисленных партий, члены которой разгуливали по парижским улицам.

В городе часто встречались люди в серых сюртуках с черными и зелеными воротниками, и прохожие оборачивались вслед каждому из таких сюртуков.

Это был цвет шуанов.

Почти неизменно из-за этих молодых людей, открыто носивших королевскую ливрею, теперь вспыхивали бурные ссоры (раньше ссоры носили характер мелких стычек).

Дюсо и Маршенна, два самых прославленных памфлетиста того времени, оклеивали стены афишами, призывавшими парижан к восстанию.

Старый Лагарп, этот так называемый ученик Вольтера, поначалу боготворивший его и в конце концов отрекшийся от своего учителя, — старый Лагарп, показавший себя страстным демагогом, был арестован; за несколько месяцев, проведенных в заточении, он стал ярым реакционером и поносил Конвент, который удостоил его этой чести.

Некто по имени Леметр открыто содержал в Париже роялистское агентство (оно вело переписку со многими провинциальными организациями) и благодаря хитроумной сети филиалов надеялся превратить всю Францию в Вандею.

В Манте находился один из филиалов агентства, получавшего приказы из Парижа. И вот Леметр, как стало известно, дал для избирателей города роскошный ужин, в конце которого этот амфитрион, возродивший традицию пиров гвардейцев Версаля, приказал подать к столу блюдо с белыми кокардами. Каждый гость взял по кокарде и прицепил ее к своей шляпе.

Не проходило дня, чтобы люди не узнавали об очередном убийстве кого-нибудь из патриотов, сраженного ударом дубины. Убийцей неизменно оказывался кто-нибудь из «невеоятных» или кто-нибудь из молодых людей в серых сюртуках.

Подобные преступления особенно часто происходили в кафе, на улице Закона, бывшей улице Ришелье, у ресторатора Гарши, театре Фейдо или на Итальянском бульваре.

Было ясно, что причиной этих беспорядков было недовольство секций декретами 5 и 13 фрюктидора, что заранее включали в состав Совета пятисот две трети бывших членов Конвента.

Правда, как уже было сказано, состав этих двух третей определялся не самим Конвентом, как поначалу решили секции, а собраниями избирателей.

Секции надеялись на большее: они надеялись на полное обновление и, таким образом, на всецело реакционный состав палаты.

Прежде всего заговорили о выборах председателя.

Однако тенденция к монархизму обозначилась столь явно, что, когда в Конвенте выдвинули предложение о выборе председателя, один из уцелевших жирондистов, по имени Луве, вскричал:

— Хорошо придумано! Чтобы в один прекрасный день кого-нибудь из вас провозгласили Бурбоном.

В связи с этим замечанием, свидетельствующим о том, что кресло председателя могло стать этапом на пути к королевскому трону, было предложено избрать Директорию — исполнительный орган из пяти человек, один из которых регулярно переизбирается; орган, назначающий министров и принимающий решения большинством голосов.

Все эти власти избирались следующим способом (никогда, даже в самые прогрессивные дни Революции, выборы не проводились на столь широкой основе, как теперь).