Пастухи вечности - Виталий Сертаков

— Вот как… — Робинс вздохнул и еще раз отпил ключевой воды из стакана. — Не хотите быть со мной искренним? Как угодно. Спасибо за угощение.

Он поднялся и вышел на крыльцо. Второй полицейский дремал в машине. Стоял нестерпимый зной, мухи бились в оконную сетку, как вражеская шрапнель. Термометр показывал семьдесят пять в тени. Дубовые листья желтели до срока, а корни барахтались в пересохшей земле, моля о дождевой влаге.

— Кстати, Луазье! — Я уже не сомневался, что «под занавес» Робинс выдаст какую-нибудь гадость. Такая уж у него была манера: дать человеку расслабиться, а затем быстро укусить. — У вас удивительно тонкие руки. Вы не играете на фортепьяно?

— Нет.

— Весьма прискорбно. Ваши пальцы, скорее, подходят для рояля, чем для грубой работы в лесу. — Робине возвышался над папой на четыре дюйма, и ему нравилось, что можно смотреть свысока. — Наилучшие пожелания супруге и сыну! Наверняка, они так и гуляют по лесу…

И уехал. А отец вернулся в дом и открыл банку с безалкогольным пивом. Он почти никогда не пил. Я слышал, как зашипела пена под жестяным колпачком. Мама вышла из кухни и обняла отца за плечи.

— Филипп, он мне не нравится.

— Мне тоже.

— Ты знаешь, о чем я думаю.

— Знаю.

— Возможно, девочка еще жива.

— Это не наше дело. Забыла, что случилось с твоим отцом? Он, помнится, тоже бросился спасать чужих детей. Благородно, самоотверженно, отчаянно. Его имя попало в газеты…

— Не надо, Филипп!

— Отчего же?! Он спас чужих, спас семерых из трех миллиардов, но не позаботился о безопасности Фэйри. Разве не так? Разве твоя семья не была вынуждена бежать?

— Мы не бежали, мы просто переехали…

— Вы «просто переехали» оттуда, где жили твои деды последние пятьсот лет. Просто переехали, потому что нашлись любознательные репортеры и любознательные детективы. Им стало крайне любопытно узнать, каким образом твой старик выплыл в том кошмаре, когда горела даже вода? А он выплыл и спас еще семерых. И при этом остался почти цел. И вдобавок имел глупость, потеряв чуть ли не треть кожи, уйти из больницы!

— Фил, если найти эту Элинор… Полиция оставит нас в покое!

— Они оставили в покое твоего отца?! Сколько докторишек пытались выяснить, что у него внутри? Разве они не домогались у твоей матери, почему она рожает детей не в больнице и ни разу не пригласила акушерку? Стоило истории со взрывом просочиться в печать, как вокруг твоей семьи начались настоящие раскопки! Сколько границ вы пересекли, прежде чем отыскали тетю Берту? Сколько имен сменил твой отец, прежде чем писаки успокоились? Он сам показывал мне эту французскую газету, где на снимке видно ухо. У него выгорела тогда чуть ли не половина волос на голове! Великолепные снимки, правда?

Тот фотограф — настоящий талант. Он поместил рядом два снимка. Один — сразу после взрыва, на палубе буксира, где твой папа держит на руках обгоревшую девочку. На него самого страшно взглянуть. И следующий снимок — тремя днями позже, в госпитале. К счастью, на первом плане стоит медсестра-монашка, поэтому не так заметно. Но те, кто захотел, те заметили! Папа сидит в кресле, грудь и рука забинтованы, а грива почти восстановилась, уха уже не разглядеть…

— Не забывай, он работал спасателем!..

— Он спас чужих, а как насчет тебя? — Папа два раза отхлебнул пива. Я слышал, как сжимается его горло, я чуял, как натянулась внутри него струна ужаса. Он боялся не за себя, он боялся, как бы не случилось плохого со мной и мамой…

— Как насчет тебя и твоих троих сестер и брата? — На самом деле папа начал успокаиваться. Он вообще редко сердится, а на маму сердиться просто не умел. — Ты хочешь, чтобы я влез в эту заваруху и забыл о собственных детях?

— Элинор Риган — тоже чей-то ребенок! — мягко возразила мама и потерлась лбом о папино плечо. — Помоги им найти ее.

— Я помогаю. Вторые сутки в седле.

— Они снимут оцепление и уйдут…

— Ты слышала намеки этого легавого? Я два дня корчу из себя дурака и вдруг обнаружу убийц?! Чтобы он вернулся сюда и продолжал выспрашивать про мои руки? Лучше пусть занимается делом, чем роется в архивах…

— Ты боишься насчет того случая, в девяносто восьмом?..

— Не только. Я хочу, чтобы Бернар и девочки выросли в спокойствии.

— На месте Элинор Риган могли оказаться Каролина или Бетси!

— Ты же знаешь, что произойдет, если мы вмешаемся! — Папа говорил очень сердито, но я чувствовал, что внутри он уже сломался. Он всегда был сильным, но против мамы ничего не мог поделать. — Эти маньяки, убийцы, они пришли и уйдут. Исчезнут — и все забудется. А если их найду я, если они еще здесь, что тогда? Нас затаскают в суд, свора журналистов, телевидение, дурацкие вопросы! И. тут как тут, вылезет дотошный Робинс со своим любопытством…

Я знаю отца. У них с мамой нечто вроде игры. Тот, кто чувствует себя неправым, долго упрямится и не соглашается поступить как надо. Мама так же себя ведет, когда сделает что-то не так, а потом уступает.

Это вроде игры. И сегодня неправ был отец. А может, все наоборот. Мама говорит, что иногда приходится делать выбор, когда правы все. В таких случаях уступить даже хуже, чем настоять на своем.

Но этой ночью папа уступил.

Он вышел свистеть.

Папа зовет ветер.

Сегодня он поет песню волка. Я большой и совсем не боюсь. Ну, разве что самую капельку. Малая песня волка длится почти минуту, иногда мне кажется, что я и сам мог бы попробовать. Пять нот по нисходящей, затем обратно и — словно рассыпать бусинки на мраморном полу. А потом, не дожидаясь, пока все бусинки успокоятся, подняться предельно высоко, как это делают они, когда тянутся мордами к полной луне…

И на самой высокой ноте дрожит голос, и снова вплетаются низкие тона, на две октавы ниже, вплетаются, и будто змея толстыми ненасытными кольцами охватывает нежный трепещущий побег бамбука… Тяжело передать словами. Я чувствую, как встают дыбом волосы. От затылка, вдоль позвоночника у меня еще выросло не так много волос, но они мешают мне лежать на спине, когда я слушаю, и я переворачиваюсь на живот. Уши тоже шевелятся сами по себе…

Папа свистит. Потом появляется Мамаша и одна из младших сестричек. Сестра сытая, я чую у нее в желудке чужую свежую кровь. Скорее всего, енот. Она сытая и разгоряченная от недавней погони. Папа говорит с ними, сегодня он не может приказывать, потому что не набрал полную силу. Чтобы набрать силу, надо несколько вечеров тянуть деревья, но сейчас не наш цикл. Ниже этажом не спит мама, никто не спит. Цезарь тоже волнуется, он подрос и стал совсем взрослым лисом. Он шуршит у себя в корзине, ворчит и скалит зубы. Я встаю и беру его на грудь, как маленького. Он все менее охотно идет на руки, но не сегодня. Сегодня он трусит. Собаки тоже боятся, дрожат в конурах. И лошади, и скотина. Так будет всегда, но я обязан привыкнуть. Потому что я — Фэйри, и когда-то придет моя очередь сочинять новые песни рода, где будут слова о моих родителях…