Ученик монстролога - Рик Янси

— Вы знаете, что с ним, — сказала мать.

— Возможно, это лишай, — сказал Доктор.

— Но это не лишай, — настаивала она. — Вы это прекрасно знаете. Скажите, что на самом деле с моим мужем. Пожалуйста, Доктор Уортроп!

— Не могу, Мэри, потому что я не знаю. Мне нужно сделать анализы.

— Он выживет?

— Думаю, да. Возможно, он будет жить еще очень долго, — добавил он загадочно. — А пока попробуйте прикладывать ему горячие компрессы — такие горячие, какие он только сможет выдержать. Если что-то изменится — в лучшую сторону или в худшую, — немедленно пришлите ко мне вашего мальчика.

Предписанное Доктором лечение дало временную передышку от боли. Мать опускала кусочки нарезанной простыни в чан с кипящей водой и, вытащив их щипцами, прикладывала к язвам на теле отца. Но стоило только ткани начать остывать, как боль возвращалась. Теперь к ней добавился еще и невыносимый, сводящий его с ума зуд. Компрессы превратились для матери в изнуряющую, непрекращающуюся работу. Она только и делала, что перебегала от кровати к печи и назад, и так час за часом, день и ночь, пока наконец она однажды не выдержала и упала на мою кровать вздремнуть хоть чуть-чуть, а ее обязанности перешли ко мне. Мои тревога, забота и страх — невыносимо острые на ранней стадии его болезни — теперь вылились в беспрерывную заботу и уход. Ребенок беззащитен перед болезнью родителя, он не может видеть, как тот лежит в постели и страдает. Родители — они же как солнце над к головой — всегда были, есть и будут, ребенок себе и представить не может по-другому. Если слег отец, где гарантия, что завтра солнце не упадет в океан?

Заключительный этап наступил в одну из тех полночных передышек матери, когда она удалилась в мою комнату, чтобы приткнуться поспать на пару минут. Я выскочил на улицу принести дров, а когда вошел обратно в кухню, обнаружил, что отец встал с кровати впервые за очень долгое время. С момента болезни он похудел на двадцать фунтов, и ночная рубашка болталась на нем. Он беспокойно стоял у печи с безумным выражением глубоко запавших глаз. Он пристально посмотрел на меня, повернув скелетообразную голову, когда я позвал его, и прошипел тихо:

— Горит. Горит.

Он протянул мне одну руку, изъеденную язвами, со словами:

— Они не оставят меня в покое. Смотри!

В немом ужасе я смотрел, как он провел ногтем по одной из язв, вскрывая белый нарыв. Извивающаяся, волокнистая масса бесцветных червячков выдавилась наружу. Они были не толще человеческого волоса.

— Даже мой язык, — простонал он. — Когда я говорю, нарывы лопаются, и я глотаю этих червей.

И отец заплакал. Слезы его были с примесью крови, и в них тоже извивались маленькие червячки.

Я почувствовал отвращение и ужас, но не мог двинуться с места. Мне было не постигнуть меры его страданий, и я не мог ничем облегчить их. Тогда я не знал, что это за существа, населившие тело отца и атакующие его изнутри. Я не был еще под опекой Доктора и ни разу не слышал слова «монсторология».

Я знал, как выглядят монстры — какой ребенок не знает? — но, как все дети, когда я думал о монстрах, я представлял себе жутких уродливых зверюг, и характерным для них всех было только одно — их огромный размер. Но монстры, как я знаю теперь, бывают всех возможных видов и размеров, и только их аппетит к человеческому телу определяет их суть и название.

— Убить их, — пробормотал отец вслед за этим, не имея в виду, что это должен сделать я, а просто как вывод его измученного ума. — Убить их.

Прежде чем я успел как-то отреагировать, он открыл дверь печи, голой рукой вытащил тлеющее полено и приложил его горячим концом к язвам на руке. Тут же он запрокинул назад голову и издал нечеловеческий крик, но сумасшествие большее, чем боль, двигало его рукой. Рукав его рубашки занялся пламенем, огонь перекинулся на всю рубашку, и через пару секунд мой отец превратился в пылающий факел. Обожженная кожа стала трескаться, словно земная кора во время землетрясения. Трещины, странно обескровленные, пробегали от одной язвы к другой, и из вскрытых нарывов вытекали белые тонкие черви. Они каскадом стекали с его плачущих глаз, вываливались из носа, вытекали из ушей, фонтаном били изо рта. Он упал спиной на раковину, и пламя перекинулось на занавески. Я стал кричать и звать маму, потому что дым и запах горящего тела уже наполнил кухню. Она ворвалась в кухню с моим детским одеялом в руках и попыталась накинуть его на остов отца, не переставая кричать мне:

— Беги, Уилл Генри! Беги прочь! Беги!!!

К этому времени пламя уже достигло стен и взбиралось к деревянным перекрытиям потолка. Дым был таким густым, что я стал задыхаться и открыл дверь за спиной, чтобы впустить немного воздуха, но ворвавшийся воздух лишь еще сильнее разжег огонь. Сквозь рыжую пелену огня и вихри сажи я увидел, как отец вцепился в мать. Так их и запечатлела моя память: она — в объятиях отца, оба — в объятиях пламени.

Сейчас, стоя у костра, в котором догорали Антропофаги, я с содроганием вспоминал ту ночь. Малакки спрашивал меня, что же я тогда сделал, и я ответил ему — сбежал. И это было правдой: я сбежал тогда, и я бегу до сих пор. Бегу от запаха горящей плоти, запаха горящих волос моей матери, бегу от криков и воя, когда позади меня обрушился потолок. Бежал тогда, бегу сейчас и буду бежать еще бог знает сколько. Говорят, время лечит, но это — не мой случай. Нет лекарства, нет облегчения моей ноше. Я все еще слышу голос матери, когда пламя уже охватило ее рот, она продолжала кричать:

— Уилл! Уилл! Уилл! Где ты?!

И я отвечаю: «Я здесь, мам. Я здесь, уже старик, чье тело время милосердно подточило, но чью память немилосердно оставило нетронутой».

Я вырвался; я связан по рукам и ногам.

Я сбежал; я навсегда остался там.

Обращаясь к до смерти уставшим людям, собравшимся вокруг черных обуглившихся остовов Антропофагов, под непрекращающимся проливным дождем, монстролог заговорил:

— Джентльмены, наша работа еще не закончена. Есть еще один монстр, который смог спрятаться, прихватив с собой нескольких самых дорогих соплеменников — своих отпрысков. Это самка, и она будет защищать свое потомство до последнего дыхания с яростью, во сто крат превосходящей всю ту, что вы видели сегодня ночью. Она — их праматерь, Ева их клана. Правительница, не имеющая себе равных. Она — самый коварный и беспощадный убийца в этом племени убийц. Ее превосходство — в обостренных инстинктах и несгибаемой воле. Она — их сердце, их алмаз, их путеводная звезда. Она — глава рода — и она ждет нас.

— Вот и пусть ждет, я так считаю, — крикнул констебль. — Мы перекроем все выходы, и она сдохнет от голода. Нет никакой необходимости гнаться за ней.

Уортроп покачал головой:

— В их логово может вести куча ходов и отверстий. Перекрыть все невозможно. А пропустив один, мы все наши усилия сведем на нет.