Тайна переписки - Валентин Маслюков

У Люды стали большие, широко открытые глаза. Всем своим существом Саша ощущал, что сейчас она беззащитна, была она перед ним беззащитна, и всякое грубое, неуклюжее движение его причиняло ей боль.

— Выходит, что тогда в гостинице и вообще… письма… это остатки прежней любви? То, что прежде забыл сказать? А теперь припомнил?

— Да нет же, нет! — с жаром воскликнул Саша. — Пожалуйста, не думай! Я не знаю, поймешь ли ты… О нет, не думай, не хочу сказать, что это так уж трудно понять, наоборот…

Запутался он без надежды отыскать выход.

— Вот что, дети мои, — вмешался следователь, — это надолго. Очень надолго. Разбираться вам и разбираться, боюсь, придется посвятить этому упоительному занятию много-много нескончаемых вечеров, а я человек старый и занятой, так что… — Обернувшись на стук в дверь, он вынужден был прерваться: — Да!

Впрочем, Трескин вошел, не дожидаясь разрешения: стукнул и вошел без особых сомнений, что будет принят.

В полосатом костюме-тройке, при галстуке, выбритый, причесанный и, чудилось даже, напомаженный, Трескин выглядел именинником. Впечатление это подтверждала непринужденно скользнувшая следом в кабинет Аллочка. И если великолепие Трескина носило все ж таки до некоторой степени умозрительный характер — и торжество, и праздник, и все что угодно можно было в случае с Трескиным только предполагать, то Аллочка сверкала уже непосредственно, без всяких предположений и догадок, — она сама была праздник! Она сверкала узорочьем — кольцами, серьгами, она сверкала ногтями, помадой, румянами и счастьем.

Любопытно, что ни Трескин, ни Аллочка не замечали Люды и Саши, словно не видели, не различали их, как приевшуюся обстановку, по которой бездумно, не задерживаясь, скользит взгляд. Да и можно ли было, кстати сказать, кого-то еще заметить, когда они вдвоем, Трескин с Аллочкой, заполонили собой комнату, не оставляя места ни для кого другого.

— Я на минуту! — обратился Трескин к следователю. — Не задержу. Мы с женой, — он оглянулся на Аллочку, которая ответила ему сдержанной улыбкой и слегка кивнула, поощряя продолжать дальше, — мы с женой, — значительно повторил Трескин, — он, впрочем, не улыбался, — улетаем завтра на Канары. Две недели меня теперь не достанешь никаким правосудием. Так что посчитал, так сказать, своим гражданским долгом засвидетельствовать… Заехать, словом, предупредить.

— О, могли бы просто позвонить, — миролюбиво заметил следователь, нисколько как будто бы не удивленный осенившим его скромный кабинет праздником.

Трескин благодушно улыбнулся.

— Мне тут сказали, что вы как раз занимаетесь нашим вопросом.

— В Париже придется ждать шесть часов, — пояснила следователю Аллочка. Дальнейшие свои соображения без малейшей запинки и перемены она адресовала, однако, уже Трескину. — Я подумала,

Юрик, что это, может, как раз и кстати. По магазинам успеем. Есть такой универмаг «Принтемпс» — универмаг для истинных парижан, так пишут. А есть подешевле, целая сеть универмагов для бедных — «Тати».

— Ну, мы не бедные, — отозвался Трескин, останавливая несвоевременный разговор жестом, и повернулся сейчас же к следователю, но Аллочка — она, по-видимому, имела влияние на мужа — не дала ему заговорить.

— Зато в «Принтемпс» они дают тебе скидку, — сообщила она не терпящим возражения тоном. — Десять процентов скидки по карточке покупателя и тринадцать процентов для иностранцев, кто не из «Общего рынка», то есть как раз для нас. Эти две скидки можно суммировать. Важно только, чтобы каждая покупка была дороже двух тысяч франков за штуку. А другие скидки уже суммировать нельзя.

— Хорошо, — остановил ее наконец Трескин, который едва ли успел просуммировать и вычесть все эти проценты в уме, — хорошо, — сказал Трескин, возвращаясь к следователю: — У вас есть вопросы?

— Нет вопросов, — в тон ему отозвался следователь.

— По возвращении я сейчас же с вами свяжусь, — заверил Трескин.

А следователь по заведенной уже привычке вздохнул и развел руками, как бы признавая власть времени и случая: две недели большой срок.

— До свидания, — сказала Аллочка, наградив следователя улыбкой. — Извините, если не вовремя. Но у нас с Юрой сейчас такая пора, вы понимаете, — сколько всего сразу… С ног сбились. Ума не приложу, как это все успеть до отлета. — Она помахала ручкой и ступила вон, оставив после себя тающую волну запахов.

Замешкав на пороге, Трескин крякнул в не определившемся до конца намерении что-то еще добавить, окинул Люду косым взглядом — захваченная каким-то неясным сложным чувством, Люда следила за ним не сводя глаз, словно силилась напоследок что-то еще постичь, понять, — Трескин отвернулся, похоже, удовлетворенный, и последовал за женой.

Когда дверь затворилась и стало ясно, что озабоченные счастливыми хлопотами молодожены уже не вернутся, никогда не вернутся, Люда обратилась к следователю:

— А нам что? Еще нужно будет прийти?

— Зачем? У меня и своих забот хватает.

— А как же это все? — поднялся Саша.

— А! Дело ваше закрыто, — небрежно отвечал следователь. — Закрыто, так что идите, езжайте, выезжайте, в общем — прощайте!

— До свидания, — сказала Люда.

— До свидания, — сказал Саша.

И они покинули кабинет, ничего больше добавить не догадавшись.

Следователь посмотрел в окно. Грустно сидел он в одиночестве, подпираясь рукой, потом встряхнулся с усилием, повел взглядом вверх, к потолку. Закон на этот раз молчал, не нашли они общий язык с законом — бегло, без подлинного чувства глянул следователь в потолок и обратился к протоколу очной ставки, что ждал его на столе. Аккуратно сложив листки, он разорвал их на две части, потом, со вздохом, на четыре, и на восемь, на шестнадцать частей, обрывки сложил пухлой стопочкой, поправил края и той же стопочкой опустил, нагнувшись, в мусорное ведро.

— А говорите: мечта! — пробормотал он. Вряд ли это был закон — чистая эманация разума — к кому обратил следователь свой тихий упрек, однако ж и другого собеседника нельзя было предположить. Он глянул на часы и сказал еще довольно туманно:

— Заслужил.

Неясно, кому он это сообщил, но имел в виду он себя и сам себя похвалил, потому что заслужил себе маленький праздник: бросить все, гору не переворошенных дел, и отправиться домой.

У следователя было имя, его звали Андрей, было ему двадцать девять лет, он жил в общежитии.

Они держались друг дружки и, когда покинули милицию, пошли прямо, как спустились с крыльца, прямо и прямо, друг возле друга, не очень близко, но рядом. И так они шли в полном молчании, рядом, но не касаясь друг друга, все прямо и прямо, пока Люда не заподозрила что-то неладное.

— А куда мы идем?

— Как? — смутился Саша. — Я с тобой.

— Но я не сюда-а, — с сомнением протянула она, не до конца как будто в этом уверенная.