Армагеддон. 1453 - Крис Хамфрис

«Гебер» – так христианские алхимики называли этого араба, и он больше любого другого осветил их тьму. Бывший любовник и защитник Лейлы, Исаак, трясся от возбуждения, которого никогда не испытывал в ее объятиях, когда думал об этом священном тексте, где пометки оставила рука самого Гебера. Еврей считал, что этот труд содержит не меньше, чем формулу самого аль-иксира. И этот эликсир позволит человеку превратить любой неблагородный металл в золото.

Лейла не понимала химию. Но, идя по ступеням, она внутренне улыбалась. Потому что алхимики из Базеля или Парижа, с которыми Исаак переписывался, заплатили бы за текст Гебера целое состояние. Так бумага превратится в золото, и эту формулу девушка вполне могла понять. Бумага осуществит трансмутацию неблагородного металла ее жизни, и Лейла больше никогда не будет зависеть от мужчины.

Любого мужчины… Она замедлила шаг, улыбка исчезла. Удивительно, как на нее подействовала простая мысль о Григории. Эта мысль не ограничивалась его пользой. Лейла чувствовала его близость с того момента, два дня назад, как появились генуэзские суда. Она бормотала строфы, чтобы защитить его в бою, и радовалась вместе со всеми галатцами, когда генуэзцы прорвались. Теперь он вернулся, она знала точно, в Константинополь. Ждет ее желаний. Ее разных желаний, призналась себе Лейла, и улыбка вернулась.

Вновь пойдя быстрее, проталкиваясь через угрюмую, притихшую толпу, она услышала глубокий звон далекого колокола. Лейла недолго пробыла в греческом городе, но научилась узнавать этот мрачный бой.

Колокол призывал всех к Айя-Софии, молиться об избавлении.

* * *

– Итак, – заключил Хамза, – Мехмед, султан Рума, повелитель всех нас, делает это последнее и самое щедрое из предложений своему брату императору, равно его вассалу: Константин Палеолог покидает город вместе со всеми, кто захочет уйти с ним, и отправляется прямо в Морею, править этой прекрасной землей, которой после него будут править его сыновья, и так навечно. Чтобы тем самым жить в согласии с Мехмедом, его суверенным повелителем и собратом-императором. Чтобы посредством этой благородной жертвы спасти от ужасного жертвоприношения всех в стенах Константинополя, избавить его граждан от унижений, которые неизбежно последуют за отказом от такого великодушия, – потери всего, чем они владеют, включая их жизни, осквернения их храмов, насилия над женами, обращения в рабство детей.

Хамза смягчил тон, перевел взгляд с Константина на дворян и церковников, на представителей Венеции и Генуи, окружавших его в зале Малого Влахернского дворца.

– И знайте также, что ко всякому, кто решит остаться, будут относиться с тем уважением, которого заслуживает достойный противник. Он сохранит свою собственность и свое золото, сможет торговать, как прежде, и наслаждаться защитой этой торговли Османским домом. Он сможет прославлять Бога как пожелает, в самых древних и ортодоксальных традициях.

Подчеркивая это слово, Хамза посмотрел на папских легатов, потом на знакомого ему Луку Нотараса, крючконосого, с яростным взглядом, мегаса дукса и самого решительного противника капитуляции перед Римом.

– Он обещает все это, – продолжил он, возвысив голос, – и, кроме того, чтить славную историю Константинополя и возродить прежнюю славу, вновь сделав его величайшим городом мира.

Хамза коснулся лба, губ и сердца, поклонился в христианском стиле, отступил. Поскольку он приехал на следующий день после входа флота в Рог, с ним обращались формально и вежливо. Он не предполагал встретиться с оскорблениями или открытым пренебрежением, не предполагал и услышать ответ. Он знал, что ответа придется ждать.

Хамзу немного удивило, что Константин ответил сам, – обычно он разговаривал только через посредников, иногда нескольких. Зачастую непостижимые протоколы греков всегда осложняли любые отношения с ними. Но император поднял руку, и все умолкли.

– Мы благодарим суверенного повелителя Мехмеда за доброту, которую и следовало ожидать, зная его репутацию, – произнес Константин. – Если благородный Хамза-бей соизволит подождать, пока мы обсуждаем щедрость его владыки, я уверен, что мы предоставим ему… должный ответ, и скоро.

Хамза изучал императора, пока тот говорил. За тот год, когда турок видел его в последний раз, император, похоже, постарел на десять лет; его каштановые волосы заметно поседели, морщины на лице напоминали траншеи. Но слова любезного ответа были проникнуты решимостью, которой раньше не было, и едва скрытым гневом. Хамза всегда считал Константина солдатом, продвинутым происхождением и обстоятельствами за пределы своих способностей, слабым человеком. Но сейчас император выглядел каким угодно, только не слабым, и, глядя в его черные глаза, Хамза видел ответ, который он получит, – и это был тот ответ, которого он на самом деле ожидал.

Однако прочие мужчины вокруг императора выглядели гораздо менее уверенными. Многие уже поворачивались к своему владыке, готовя возражения. Одного из них Хамза узнал. С ним он играл в тавла в Генуе. Феон Ласкарь. Именно он заговорил, когда слуга пригласил Хамзу выйти в переднюю комнату. «Мой господин…» – произнес Феон, потом дверь закрылась.

Эта комната была больше, чем обычная передняя. В ней располагалась свита – священники и монахи в рясах; секретари в плащах писцов; итальянцы в ярких одеждах; солдаты. Один из них привлек внимание Хамзы сразу по нескольким причинам. Доспехи мужчины не подходили друг другу и по размеру своему хозяину; он держал лук, который, как сразу заметил Хамза, украсил бы и его собственную коллекцию. Но в первую очередь он заметил одну странность.

У мужчины был искусственный нос.

Хамза изучал его несколько мгновений – пока мужчина не поднял голову и вернул взгляд. Хамза отвернулся к столу с угощениями. Они были нетронуты, разложены здесь только ради него, и потому стол, как из рога изобилия, покрывали копченая рыба, мясной кебаб, фрукты, хлеб, долма и горшочки, от которых пахло тушеным ягненком. Хамза знал из сообщений лазутчиков, что город пока не голодает, но в нем уже чувствуется нехватка многих продуктов. И по реакции стоящих поблизости людей, по их сосредоточенным взглядам было видно, что никто из них много недель не видел такой роскоши. Им было приказано не есть. Еду зарезервировали для него; это излишество было посланием, даже немного оскорбительным в своей очевидности.

– Прошу вас, – сказал он, возвышая голос, так что все обернулись к нему. – Я пощусь, принося эту маленькую жертву Аллаху, милостивому и милосердному. Но это не причина, по которой таким великолепным кушаньям до́лжно пропасть. Прошу вас.

В первое мгновение никто не шевельнулся. Потом вперед шагнул мужчина, дородный монах. За ним другой. Затем, поначалу делая вид, что никуда не торопятся, но тут же отказавшись от таких попыток, все люди в комнате поспешили к столу.

Все, кроме одного человека, отметил Хамза. Человек с искусственным носом не двинулся; он просто продолжал смотреть на турка. Было в этом что-то нервирующее, напоминающее Хамзе одного из его ястребов. Пожав плечами, он отвернулся, опустился на колени лицом к Мекке и начал молиться, стараясь выбросить из головы жадную трапезу многих мужчин и пристальный взгляд одного.