Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Они засмеялись. Марин встала и поцеловала тётю Аню в макушку:

– Ну что, пора нам?

– Да, милая, пойдём.

Она встала, опираясь на протянутую руку, положила на плетёное кресло маленький плед для посетителей, и они медленно направились к дому, неспешно минуя многослойные виды набережной, и сами с разных сторон видимые по-разному: в ближайшем квадрате яркого света витрин – подробные и контрастные, как театральные символические фигурки молодости и старости, в темноте между фонарями они шли, как движущиеся экраны, полосатые от теней листьев низеньких пальм; в синих отблесках цветового фонтана – синие, в красных – красные, и невероятно во всех этих обстоятельствах места маленькие и умаляющиеся ещё больше с каждым шагом – увидь они себя глазами моря.

– Отец изменился. Ей-богу, эта Танечка совершила чудо: он улыбался, я даже слышала его смех, он голубил Стасика. Молодая жена, старше меня на два года, смотрела на него с обожанием, ладная, очень женственная, она безумно дорожила своим счастьем и старалась только преумножать его. Даже со мной отец стал мягче, хотя поймать его взгляд, даже захоти я этого, мне не удалось бы никогда: мы с ним в этой жизни, богатой, счастливой, полной семейной любви, были как два бывших преступника из одной тюрьмы: оба знали, по какой статье сидел другой, и старались не соприкасаться.

Но Танечка не оставила нам выбора.

В честь моего окончания института и воссоединения с семьёй меня брали с собой в круиз вокруг Европы.

Видишь ли, это сейчас никого не удивишь таким приглашением, даже самим таким словосочетанием. Но в 1960 году в СССР это было чем-то сопоставимым с полётом в космос, да и до него ещё было больше года!

Когда Танечка, пунцовая от удовольствия, как она всё прекрасно придумала, выложила мне тайну – про круиз и что я еду с ними, – у меня подкосились ноги. Одно только огромное, огнём горящее «нет» панически, как сирена, верещало у меня в голове, пульсировало и вызывало рвотные спазмы: тридцать один день в одной каюте с отцом и этой дурочкой, с их Стасиком!

Даже представлять это было отвратительно: в сутках двадцать четыре часа. С корабля никуда не деться. Из каюты никуда не спрятаться. Нет, это невозможно! Танечка встревоженно смотрела на меня, не понимая моего оцепенения там, где она ждала счастливого визга, наших объятий и восторженных прыжков вместе.

Я опомнилась, изобразила широкую улыбку, стала неестественно жарко благодарить, она с облегчением вновь расцвела от радости. Я отговорилась тем, что опаздываю на встречу, и выбежала на улицу, чуть ли не в полной прострации бросилась безадресно носиться по городу, как всегда, когда волнуюсь, шагая быстро, широко и очень много. Я не помню, где была – шла, куда несли ноги, куда глаза глядят, обходила людей, памятники, статуи в саду, колонну ангела, постаменты сфинксов, сидела на парапетах, на ступеньках к Неве, сбегала по эскалатору в метро, вскакивала в троллейбус, снова петляла по какому-то старому району города с заброшенным трамвайным депо – я была в полной мыслительной панике.

Она сказала, что поездка в сентябре. Сейчас стояло лето, до отправления у меня было три месяца. Но я понимала, что в первую очередь мне надо успокоиться и только после этого всё хорошенько обдумать.

Вечером, поменяв одежду, промокшую под дождём, которого я и не заметила, за ужином я отыграла для Танечки роль и, поймав полувзгляд отца, по касательной, – он прекрасно знал мои повадки, мы прожили вдвоём, наедине друг с другом, почти десять лет! – я на несколько месяцев погрузилась в раздумья, что же мне делать, если избежать этой поездки нельзя.

В доме будет пахнуть точно так же, будет та же самая кровать, улицы останутся совершенно прежними, но её здесь больше нет.

Зитц не знала, что означает «не находить себе места», но происходило с ней именно это. Она отлёживала бока у себя в комнате, вставая только в туалет, весь день ничего не ела, чтобы ночью заказать пиццу на дом. Пробовала читать, но на третьей-пятой строке раздражённо отшвыривала журнал или книжку: сколько авторского самолюбования – при такой-то тупости! Пробовала слушать музыку, но все эти заходы и подводки были такими тупыми, такими долгими, такими самовлюблёнными! – что она с гневом долбила «стоп» и отпихивала от себя комп. Она пробовала смотреть сериалы, но видела только актёрские ужимки да сценарные швы. Пиццу, едва куснув, она тоже отшвыривала.

В сущности, она отшвыривала жизнь без Пюс.

Слова потеряли смысл, еда – вкус, а алкоголь – градус.

Хотелось воткнуть в блоху за ухом ножницы и бритвой соскрести с себя все татуировки.

Прежде чем залечь коленками к стене, несколько дней она часами ходила по пустому городу, всегда такому их любимому, нарядному, что даже когда, засранный, он блевал с перепоя, ему было достаточно просто умыться с утра дождём или поливалками, и он снова был красавчиком, таким живым, таким своим.

Она нарезала километры по тысячам мест, где они оказывались с Пюс, по забитым туристами центральным бульварам и по нелюдимым заброшенным углам. Наверное, она была похожа на сумасшедшую паучиху: если бы можно было проследить её беготню этих первых дней по Парижу без Пюс, то оказалось бы, что она сплела своими маршрутами безумную паутину. Некрасивую, непродуманную, не такую, как у простого организованного животного – паука: геометрически и ритмически выверенное произведение искусства. Нет, она была человеческий паук, метавшийся внутри своей паутины горя в поисках выхода.

Однажды встретив рассвет с поджатыми к подбородку ногами, заледенев на одной из гранитных скамей на набережной, она обхватила лицо ладонями, спрятанными в рукава растянутого огромного свитера, и обвела взглядом то, что выступало из темноты перед ней.

Сравнила картинку с тем, что видела внутренним взором, и поняла: все эти дни – отныне и навсегда? – город был словно весь покрыт каким-то налётом, не слюдой, нет, не пылью и не пыльцой, а безымянным тусклым белым налётом, который покрывает плоды ещё висящей на дереве сливы или ягоды нетронутого винограда. Тот, что исчезает только от прикосновения, превращая его в след.

Этот почти невидимый белёсый налёт покрывал теперь всё. Она могла написать своё и её имя на всём, на всём: на любом стекле, витрине или окне такси, на столике, на стволе дерева, на перилах моста, на асфальте или брусчатке, на фонарной ноге, на воде Сены, на небе – всё словно бы неощутимо, но отодвинулось и заградилось от неё этим тончайшим неназываемым безымянным слоем.

Зитц лежала на скамье и плакала. Когда к ней подошёл уборщик в зелёном жилете, она оглядела и его: на нём тоже был оградительный слой?

Да, был.

Пошла третья неделя её самоизоляции в комнате, в гнезде из грязных простыней, одеял, икеевских пледов, более чем сплошь покрытых шерстью её старой собаки, засыпанных крошками, табаком, пеплом, в пятнах от кетчупа и жира, кофе и колы; куски покрупнее – высохшего шампиньона из пиццы или картошки фри, она пока ещё смахивала на пол.