Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Каждый параграф начинался со слов «Я обвиняю». Золя прежде всего обвинял двух военных министров – генералов Мерсье и Бийо, первого – «как соучастника в совершении одного из самых гнусных противозаконных злодеяний столетия», а второго – «в сокрытии доказательств невиновности Дрейфуса». Он обвинял также начальников генштаба генералов Буадеффра и Гонзу в соучастии в этом преступлении и полковника дю Пати де Клама как «злостного зачинщика» (ему ничего не было известно о майоре Анри). Он обвинял военное министерство в развязывании «отвратительной кампании» в прессе, вводившей в заблуждение общественность и утаивавшей собственные правонарушения. Он обвинял первый военный трибунал в проведении противозаконного судопроизводства, а трибунал, разбиравший дело Эстергази, – в укрывательстве противозаконности приговора по «указке сверху» и в совершении злостного юридического преступления – умышленном оправдании человека, виновность которого судьям известна. Писатель выдвигал обвинения, полностью осознавая, что его могут по закону привлечь к ответственности за клевету, и он делал это преднамеренно, с тем чтобы «ускорить высвобождение из пут правды и справедливости»: «Пусть они меня судят. Принародно. Я подожду».

Общественность ужаснулась. Обвинения в преступных деяниях высших военачальников страны были равноценны восстанию против государства. Даже многие сторонники пересмотра дела Дрейфуса опасались, что Золя переборщил. Он еще больше обострил и без того накаленную обстановку, напугав и разозлив средние сословия и укрепив их веру в необходимость защищать армию и противостоять дрейфусарам. На следующий день после одобрения резолюции де Мена в палате депутатов правительство объявило о привлечении к суду Золя. Пресса обрушила на него потоки ругани и грязных оскорблений, его проклинали и на улицах. Карикатуристы изощрялись в том, как бы пообиднее его изобразить. «Гнусная свинья»50 – это было, пожалуй, самое благовоспитанное выражение. Ему посылали по почте пакеты с экскрементами. Его изображения жгли на улицах. Развешивались плакаты с надписью: «Все честные французы говорят Золя: “Merde!” [63] Писателя презрительно называли «инородцем», намекая на то, что его отцом был итальянец. В действительности его родила француженка в Париже, и он воспитывался в доме ее родителей в Экс-ан-Провансе.

В иске, поданном от имени правительства военным министром генералом Бийо, полностью игнорировались обвинения, касающиеся дела Дрейфуса, и речь шла только о суде над Эстергази и оправдании его «по указке сверху». Это позволяло председательствующему судье исключать из процедуры любые свидетельства, не относящиеся к данному обстоятельству. Протестуя против такого подхода, Жорес в палате депутатов заявил правительству: «Вы отдаете республику на растерзание генералам-иезуитам!» В ответ депутат-националист граф де Бернис набросился на него с кулаками, вынудив вмешаться в конфликт стражу.

Памфлет “J’аccuse” вызвал огромный международный резонанс, придавший делу Дрейфуса характер героической трагедии. Всех поразило и то, что французскую армию можно обвинить в таких злонамеренных преступлениях, и то, что самого известного французского писателя можно привлечь к суду столь грубым способом. Мир взирал на Францию, «оцепенев от изумления и боли», писал из Норвегии Бьёрнсон Бьёрнстьерне 51. Когда начался судебный процесс, дрейфусары уже не чувствовали себя одинокими. «Действие происходит во Франции, зрители – весь мир», – говорили они 52. Суд над Золя превратил дело Дрейфуса в событие мирового масштаба.

Мужественное вмешательство Золя взволновало по крайней мере одного писателя мирового масштаба – Чехова 53. Он в это время находился в Ницце, внимательно следил за судебным процессом, читал все доступные свидетельства, сообщая домой: «Здесь все разговоры только о Золя и Дрейфусе». Он считал антисемитские и антидрейфусарские тирады ведущей петербургской газеты «Новое время», которая печатала и его новеллы, «омерзительными» и ссорился с ее редактором, своим давним и близким другом.

Зарубежную аудиторию больше интересовала проблема справедливости, а не оголтелое нежелание французов пересмотреть дело Дрейфуса. А враждебность зарубежных критиков лишь усиливала это нежелание. «Французские газеты недоумевают, почему за границей так обеспокоены Дрейфусом, – писала княгиня Радзивилл, – как будто проблема справедливости не должна быть предметом заинтересованности для всего мира». Безусловно, она касалась всего мира, но во Франции имела и другое измерение. Она отражала не борьбу правых сил против левых, потому что такие люди, как Шерер-Кестнер, Рейнах, Клемансо и Анатоль Франс не принадлежали к лагерю левых сил. Она велась на фронтах справедливости и патриотизма и была преимущественно борьбой между силами реакции и разума.

Судилище над Золя началось 7 февраля 1898 года и длилось шестнадцать дней. Атмосфера, царившая во Дворце правосудия на Иль-де-ла-Сите, где проходил процесс, по описанию одного из очевидцев, была пропитана злобой и ненавистью, «как во время массового смертоубийства»54. В судебный зал битком набились журналисты, адвокаты, офицеры в парадных мундирах и дамы в мехах. Марсель Пруст каждый день забирался на галерею для публики, взяв с собой кофе и сэндвичи, и старался не пропустить ни одного слова. За окнами улюлюкала и вопила толпа клакеров, получивших от Дрюмона по сорок су. Все офицеры, имевшие отношение к расследованию эпизодов, связанных с Дрейфусом, Эстергази и Пикаром, под присягой подтвердили аутентичность документов, включая и письмо Паниццарди, служившее главным «доказательством» вины Дрейфуса. (Министр иностранных дел, которого итальянцы предупредили о том, что письмо сфабриковано, хотел прекратить судебный процесс, но правительство отказалось, опасаясь бунта армии.) Генерал Мерсье, стоя навытяжку, сохраняя подчеркнуто надменное и хладнокровное выражение лица и демонстрируя «уверенность в своей непогрешимости», дал честное слово офицера и подтвердил, что Дрейфус осужден справедливо и законно. Все попытки защиты провести перекрестный допрос отвергались председательствовавшим судьей как не относящиеся к иску. На заявления Золя, его адвоката Лабори или Клемансо, представлявшего газету «Орор», публика отвечала невообразимым гвалтом. Золя, расстроенный и мрачный, пытался сохранить самообладание, но, не выдержав, все-таки крикнул «Каннибалы!», слово, использованное Вольтером в процессе над Каласом. Эстергази, приглашенного выступить в качестве свидетеля, толпа приветствовала возгласами “Gloire au victime du Syndicat!” [64] На выходе из зала принц Орлеанский, кузен претендента на трон, пожал руку автору уланских писем, символу «французского мундира».

Английский визитер писал: Париж бурлит, жаждет крови 55. Закрылись лавки и магазины, спешно покинули город иностранцы. Обезумевшие толпы выбили стекла в окнах дома Золя и редакции газеты «Орор». Антисемитские бунты, организованные Жюлем Гереном, приспешником Дрюмона, вспыхнули в Гавре, Орлеане, Нанси, Лионе, Бордо, Тулузе, Марселе и менее крупных городах, а в Алжире они продолжались четыре дня, сопровождаясь погромами в еврейских кварталах, грабежами, избиениями и убийствами. В Париже открылось специальное бюро, где нанимали бандюг за пять франков в день или два франка за один вечер для того, чтобы они ходили по улицам и кричали: «Долой евреев!», «Да здравствует армия!», «Плюем на Золя!» Когда Золя выходил из зала суда вместе с Рейнахом, на них напала толпа с воплями «Утопить предателей! Смерть евреям!» От расправы их спасала полиция. Потом конная полиция каждый день охраняла экипаж Золя и когда он ехал в зал суда, и когда возвращался домой. Иногда ей приходилось отбиваться от разъяренной толпы, а Демулен, друг Золя и телохранитель, всегда имел при себе револьвер 56.