Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

– О да, этим трусам не хватит духу сбежать сразу, – сказал граф, вставая. – Я вижу кареты у подъезда, слышу голоса в прихожей – они все просят аудиенции. Дамы, оставьте меня. Лаланд и Вернон, отправляйтесь в Сен-Клу и Орлеануа. С тобой, Джорджиана, увидимся вечером.

Все три, подчиняясь его властному голосу, выскользнули из комнаты. Нортенгерленд повернулся к дочери.

– Мэри, – сказал он, – все происходящее – во многом следствие моих собственных поступков, и я не более несчастлив в час урагана, чем в минуты безветрия. Так что обо мне не печалься. Что до ангрийцев – поступай как знаешь. Я тебя не удерживаю, только на случай, если ты питаешь личный интерес к кому-то конкретному в их армии, не забывай, что у тебя на безымянном пальчике нет кольца. Особо это подчеркиваю. Счастливо оставаться! Я очень огорчусь, если ты забудешь то, что я сейчас сказал.

И с этими словами он вышел из комнаты.

Прошло два дня. За это время разгромленная армия Симпсона – вернее, ее остатки – достигла Витрополя. В ходе панического отступления в нее влились дикие банды Джордановых арабов и еще более дикие чернокожие орды Квоши. Дисциплины среди союзников не было никакой, и вскоре столица, давшая им убежище, сделалась похожа на город, отданный захватчикам-мародерам.

Их предводитель словно сошел с ума. Пережитые ужасы усугублялись для него сознанием, что он позорно бежал от тех, кого тиранил с такой ничем не сдерживаемой жестокостью.

Тщетно министры силились его урезонить, тщетно пускали в ход то запугивания, то лесть. Он гнал всех, кто пробовал к нему подступиться, – равно друзей и врагов. Наконец его собственные офицеры взбунтовались и вместе с солдатами перешли под командование Нортенгерленда. Тем временем и Ричард Форбак примкнул к лорду-протектору; французы, испугавшись угроз, тоже (по крайней мере на время) собрались под его знаменами.

Так этот могучий утес стоял, как сотни раз до того, и всполошившиеся морские птицы с криками слетались к его подножью, надеясь укрыться от бури, и все громче, все ближе и ближе, рокотал далекий ураган.

Пусть другие, более способные перья опишут наступление конституционалистов и стремительный натиск ангрийцев. Это нельзя назвать маршем – так яростно они рвались к Витрополю. Всех их одушевляло одно чувство, а вождь без устали напоминал им, что они должны скорбеть, ибо оставляют за собой разоренную страну, которую годы мира не вернут к прежнему процветанию, и торжествовать, ибо, пусть опустошенная, она вновь свободна; что они должны ликовать, ибо пожинают жатву мести, и не успокаиваться, ибо впереди вторая, еще более обильная жатва.

То была поредевшая ватага измученных бойцов, но такую решимость, такую сплоченность придавал им дух человека, за которым они шли, что никто не мог им противостоять, и, даже столкнувшись с превосходящим противником, они дрались, пока в сердце хоть одного солдата оставалась хоть капля крови.

Однако рассказ об этом и о многом другом я уступаю тем, кому батальный жанр удается намного лучше, а сам вновь погружаюсь в частности личной жизни.

При том смятении, что царило в Витрополе, Нортенгерленд ни разу не предложил дочери уехать, и она, в зачарованном полусне средь ревущего урагана, оставалась в беспокойных салонах Элрингтон-Хауса и наблюдала, как надвигается развязка. Ликуя и трепеща попеременно, ибо все газеты писали, все вокруг говорили о Заморне, она молча размышляла про ту перемену, что произошла за последние две недели.

Да, четырнадцать дней назад Мэри была одна в Олнвике, погребенная средь безмолвных рощ, в странном забытье между жизнью и смертью, в котором не слышала грохота войны и лишь изредка ловила слабые отголоски, доносимые чумным ветром из залитой кровью Ангрии – стоны боли и плач по изгнанному королю, едва различимый в грохоте сомкнувшихся над ним волн.

Она вспоминала ночи, когда лежала одна, в огромной старинной спальне, на широком роскошном ложе. Вспоминала, как изматывали рассудок ночная тьма и бледное мерцание лампы. Вспоминала странную летаргию, наползающую вместо сна, когда прошлые радости казались настолько призрачными, что следом приходил страх: а вдруг столь бережно лелеемые воспоминания – не более чем самообман? В такие минуты она боялась произнести имя Заморны, чтобы оно не обернулось воображаемым звуком, никем и никогда не слышанным въяве. Сомнения в реальности жизни, земли, переменчивых небес и глубокого моря черными тучами находили на слабеющий рассудок, погружая его в кромешную тьму.

Все это осталось в прошлом. Победоносный, увенчанный короной и перьями Заморна был в двенадцати милях от нее. Африка в страхе и упоении повторяла его имя. Да, он восстал, как ожившее солнце, над грудами клеветы, презренья, бесчестья, под которыми, словно под трофеями своего успеха, враг думал похоронить его имя.

Таковы были раздумья Мэри в одну из ночей, когда она сидела у себя в спальне, куда поднялась с намерением лечь, да так и не легла, а осталась сидеть за туалетным столом, подперши голову рукой, охваченная воспоминаниями и предвкушением.

Дверь спальни выходила на узкую лестницу, по которой можно было спуститься в укромный уголок сада, и часто до свадьбы Мэри тихонько пробиралась туда, чтобы тайком встретиться с лордом Доуро на темной дорожке, подле залитого луной фонтана или поблескивающего во мраке мраморного изваяния.

Сейчас она припомнила странные чары, против которых не могла устоять: загадочный и пылкий взгляд, которым он ее встречал… узнаваемый с первого взгляда силуэт за деревьями, когда он ждал ее у журчащего фонтана – ждал молча, сосредоточенно, напряженно… и, наконец, его смех, когда она падала ему в объятия, тихие и страстные слова нежности…

– Уж конечно, – сказала она себе, явственно видя мысленными очами все эти картины прошлого, – он не забудет обо мне в вихре побед. Он снова попросит меня стать его женой… или по крайней мере захочет увидеть.

Не успела она договорить, как снизу донесся тихий скрип, словно кто-то осторожно приоткрыл дверь из сада. Порыв холодного ветра всколыхнул ковер у входа. Мэри явственно слышала, как дверь внизу закрыли и заперли на щеколду. На лестнице кто-то кашлянул. Мэри вскочила, хватаясь за стол. Дикая надежда вспыхнула в сердце, но Мэри ее охладила: «В доме моего отца… в такое время… когда на кону Витрополь… жизнь, честь, корона… Он не будет рисковать своей свободой. Я сошла с ума, если вообразила такое хоть на миг». Надежда угасла. Вновь наступила полная тишина. Мэри села. Звуки, которые она слышала, были такими слабыми… наверное, ей только почудилось… но тсс!.. в коридоре раздался голос:

– Жди меня здесь, Эжен. Смотри, слушай. Я вернусь через час.

Этих слов было довольно. Они звучали музыкой – чистейшей, боготворимой, прекрасной музыкой.

Она бросилась к двери, отворила ее, сбежала по лестнице в темный вестибюль, не чуя под собой ног. В полутьме едва различался темный закутанный силуэт. Он поймал ее в полете, окружил, упрятал в черных складках широкого плаща, прижал к бешено стучащему сердцу и запечатлел на податливых губах один-единственный горячечный поцелуй.