Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

Несмотря на напряженную, опасную обстановку, мысли лихорадочно искали причины колоссальных потерь там, перед первой немецкой траншеей. И все более в них проскальзывало предположение, что уж очень это похоже на подрывы на минах. Свежо еще было впечатление от собственного печального опыта.

Комбат Батурин только 9 мая 1945 года, на батальонном празднике под Берлином в честь долгожданной Победы, сказал мне «по секрету», что тогда, на Наревском плацдарме, по приказу командарма 65-й генерала Батова нашу роту преднамеренно пустили на минное поле. «Оправданием» этого комбат считал то, что оно немцами было «засеяно» минами с «неизвлекаемыми» взрывателями. Не очень в это верилось. Ведь уже тогда были известны танки-тральщики, которыми без ущерба для них самих можно было делать проходы не только в противопехотных минных полях, но даже и в противотанковых! Достаточно было во время артподготовки пустить их перед атакующей пехотой.

Конечно же, такое решение было принято не по неопытности или глупости (в глупость людей, достигших высокого положения, я не верю, а скорее, верю в их непорядочность). Просто получилось, что задача разминирования и обеспечения наступления части войск армии Батова была решена таким способом: пустить на мины штрафников, невзирая на то, что погибнут ценные для фронта офицерские кадры, которые завтра могли бы усилить своим боевым опытом части и подразделения той же 65-й армии.

Наверное, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, бережно относившихся к офицерам, попавшим под жесткую руку военных трибуналов, а иногда и под несправедливую амбициозность некоторых командиров или командующих, Павел Иванович Батов был из другого круга полководцев. После войны я много читал об этом генерале и еще вернусь к его характеристике. А тогда мысли эти только отвлекали меня от организации отражения контратаки врага.

Когда стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой несколько левее, я оставил одну гранату себе, а с другой послал гранатометчика на левый фланг. Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев. Передал приказ расчету бронебойщиков следить за обоими танками и, если кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из «ПТР», не упуская из внимания и другой танк.

Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50–60 метров не доходя до нас, сопровождавшая танки пехота вырвалась вперед. И тут первыми заговорили пулеметы Сергеева. Да и автоматчики короткими прицельными очередями стали косить контратакующих. Пехота немцев залегла, а танки, добавив скорости, пошли на окопы.

По ходу сообщения я выдвинулся метров на 15–20 вперед и затаился там. Получилось так, что я оказался на очень выгодной позиции: сбоку, метрах в 10 от надвигавшегося бронированного чудовища.

Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал «прощупывать» окоп огнем своей пушки. С каждым выстрелом он посылал снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я и куда постепенно перемещались бойцы, избегая возможности попасть под выстрелы танковой пушки. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. И опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков, и они не замедлили послать несколько бронебойных и зажигательных противотанковых пуль-снарядиков в эту «пантеру».

Она загорелась! Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, немецкие танкисты, не успев вылезти, повисли в люках и закупорили их собой. Оставшиеся в танке попытались воспользоваться нижними люками, но и там их ждала та же участь. Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-гранатометчик, да и бронебойщики за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, даже если не будут ранены.

И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что я ведь тоже подбил танк и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими людьми за фотографию с чужим орденом.

Между тем оставшиеся в живых фрицы (а их осталось немного) ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают.

Смысл этого моего приказа «не стрелять», видимо, не сразу дошел до исполнителей. Разгоряченные боем, бойцы еще некоторое время короткими очередями догоняли уползавших немцев, и они, словно прибитые к земле этими очередями, как надежными гвоздями, оставались неподвижно лежать.

Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от начштаба Киселева, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если гитлеровцы предпримут еще одну контратаку?

Вызвал я к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью, даже не раненых. Написал боевое донесение о случившемся, о подвиге этих заслуженных бойцов. И решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. Приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: «А кому я ружьишко свое оставлю?..»

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград.

Вместе с заменяющим нас подразделением, а это был полнокровный стрелковый батальон, прибыл к нам лейтенант Мирный, агитатор батальона, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма и к которому у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не трусливого десятка. Свою политагитацию он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки.

Однако и здесь всеобщая радость наша оказалась преждевременной. Настроение у политработника было подавленное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами переместиться на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили.

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили и удерживали всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, отбив здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать завоеванное такой большой кровью, такими жертвами…

Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, указал мне на карте и показал на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям.