Проклятие Эдварда Мунка - Ольга Тарасевич

Поставив машину на стоянку, она поднялась в квартиру и расхохоталась.

Паша, в одних трусах, поедал отбивную. Практически герой романа «Двенадцать стульев» Васисуалий Лоханкин, застигнутый на месте преступления суровой Варварой, презренной самкой и волчицей.

– Мама твоя приезжала, – прожевав, пояснил Паша. – Еды привезла.

– Ну что ж, хоть кто-то тебя кормит.

– Лик, там борщ в баночке. Хочешь?

Она покачала головой. Есть не хотелось, хотелось подумать.

– Подогреть борщ тебе? – спросила Лика, машинально пододвигая к себе стопку лежащих на кухонном столе снимков.

– Я сам. Ты прости, но восстановить информацию пока не смог…

«Отлично. Вот подольше и не восстанавливай. Ты мне очень нравишься в таком состоянии. Тихий и самостоятельный», – думала Лика, просматривая фотографии.

– Постой. Паша, а это кто?

Бойфренд нехотя оторвался от тарелки и бросил взгляд на снимок.

– Понятия не имею, – с набитым ртом пробормотал он. – Это наша контора на конференции. На таких мероприятиях куча народа тусуется.

– Я где-то его видела…

– Да самый обычный мужик. Я б такого и не вспомнил.

«У меня профессиональная память на лица. Мужик обычный. Но где я могла его видеть? Я точно помню. В редакции? На посольском приеме? На банкетах?», – прикидывала Лика, снова и снова вглядываясь в снимок…

3

Обычно в этой комнате СИЗО проводятся допросы. Стол с пепельницей, два стула, кнопка для вызова охраны. Адвокат присаживается на низенькую скамеечку у крашенной песочной краской, местами облупившейся, стены. Подследственные не отрывают взгляда от окна. Пусть с решеткой, зато можно рассмотреть чуть больше, чем обычный лоскуток неба в камере. Идут прохожие, едут автомобили, переливаются вывески магазинов. Если этого лишаешься, оно становится важным.

Впрочем, сегодня в этой комнате все будет по-другому. На памяти следователя Владимира Седова была всего пара случаев, когда он произносил то, что готовился сказать теперь.

Сашу Сулимского милиционер доставил уже без наручников. Но руки парень все равно сложил за спиной. Привычка в этих стенах формируется быстро.

– Александр Леонидович, – сказал Володя, вглядываясь в заметно посеревшее в камере лицо молодого человека. – Вынужден принести вам свои извинения. Вас задержали по ошибке. Настоящий преступник следствием установлен и будет отвечать в суде за нарушение уголовного законодательства. Вы можете быть свободны. Я искренне сожалею, что вам пришлось провести несколько дней в следственном изоляторе. Мы тоже люди, и можем ошибаться. К тому же, вы давали показания, вводившие органы следствия в заблуждение. Так что давайте без обид. Всего вам хорошего. В нашей среде «до свиданья» говорить не принято даже коллегам. Прощайте, Александр Леонидович. Всего вам самого наилучшего.

В темных глазах парня заметался страх. И он совершенно не обрадовался неожиданно предоставленной свободе. Облизнув пересохшие губы, Саша спросил:

– Скажите… а кого вы задержали?

– Я не имею права сообщать подробности находящегося в производстве уголовного дела. Расследование еще не завершено. Читайте газеты. Когда дело будет передано в суд, наверняка появятся публикации в прессе. После завершения расследования «громких» уголовных дел, имеющих большой общественный резонанс, проводятся пресс-конференции для оглашения результатов работы следствия…

Седов нажал на кнопку вызова охраны и сказал, что в связи с освобождением Сулимского из-под стражи ему надо вернуть верхнюю одежду и вещи, изъятые при задержании.

Через пару минут в комнату заглянул милиционер и недоуменно выпалил:

– Сколько работаю – такого не видел. Форменную истерику закатил. Все про нож какой-то кричал. Понравилось ему у нас.

– Разобрались мы с его ножом и со всем остальным. Перову приведите, пожалуйста…

Наталья Александровна на новость о своем освобождении отреагировала более спокойно.

– На все воля божья, – сказала она. – Не могли вы, Володенька, никого поймать. На мне грех, понимаете, на мне. Но, значит, богу так угодно. Без наказания – оно еще тяжелее. Не живешь. Мучаешься. Искупить содеянное не можешь. Заслужила я это…

Седов поймал себя на мысли, что избегает смотреть Перовой в глаза. На волосы ее седые смотрит, на морщинки у рта, на натруженные руки с распухшими суставами. А в глаза не может. Больно почему-то становится.

– У вас хоть деньги были с собой при задержании? До дома доберетесь? Вас же посреди ночи привезли. Подбросить вас?

Она отрицательно покачала головой и сказала:

– У меня свой крест, Володенька. У вас – свой…

4

– Мариночка? Господи… Благодарю тебя, господи…

Наталья Александровна смотрела на прошедшую в прихожую Марину Красавину, и мысли ее путались.

Живая! Точно живая. Макияж неяркий. Шубка расстегнута, а под ней свитерок ее любимый, беленький. Брючки фиолетовые, ботиночки на высоких каблуках, украшенные вышивкой и стразами.

Хорошо, что она пришла. Как много нужно ей сказать, господи. Как начать-то?

Как кусочки мозаики, все сложилось после той статьи в газете. И то, что именно те репродукции Эдварда Мунка у нее в квартире лежали. На полке, за книгами. Мариночка никогда не проверяла, вытирается там пыль или нет. А как же не вытирать? Не надо, чтобы Марина пылью дышала. И ярлычок от набора ножей в ведре мусорном она нашла. Удивилась – ножей на кухне нет, только ярлычок.

Ах нет, не с этого начинать надо. Надо сказать: здравствуй, доченька. Всего только раз она ее видела. Роды тяжелые были, долгие. Врач по попке девочку похлопала и говорит: «Здоровенькая. Вон какая родинка большая, к счастью». Перед глазами все плыло, плача дочери не слышно. Открывается маленький ротик – а не слышно ничего. Собралась с силами, приподнялась, на ягодичку ее глянула и сознание потеряла. Там родинка была, как куриное яичко, овальная. Кончик надломан, и как капельки, маленькие брызги-родинки, как тот белок, что на кладбище она из яйца выпустила. А больше девочку она свою не видела. Молока не было, кормить не приносили. После похорон уже врачи сказали, что умерла. Как она плакала на ее могилке маленькой…

Когда фотографию в прокуратуре увидела, глазам своим не поверила. Край халата задернулся, и та же родинка, один в один, другой такой нет.

Убили ее девочку. Как больно. Не важно кто. Не важно за что. Мариночку не вернуть. Ничего она для своей доченьки не сделала. Молчало материнское сердце, не говорило, что жива она. Когда сказали, что ребеночек умер, у нее и сомнений никаких не возникло. Кара. Наказание. Ее крест. Он тяжелый. Два раза она ее оплакала, два раза теряла. И грех на душу взяла. Лжесвидетельствовала. Только бы никто не узнал про ее доченьку. Пусть помнят ее писательницей. Но не убийцей…