Черная бабочка - Людмила Петрушевская

Добившись каких-то минимальных сведений от товарищей по несчастью и очередям, Нина Сергеевна поехала в Полтаву. Нужны были данные из архива, что Клавочка родилась в Ставропольском крае, то есть была урожденной русской гражданкой. Паспорту новые защитники Москвы, оказалось, не доверяют!

Клавочка замерла от страха на эти три дня. Она боялась, что трясуны узнают ее новое место жительства. Она боялась, что Миша, если до него дойдет, что ее взяли заложницей, немедленно явится, и его убьют. Если его уже не убили.

Когда замученная Нина Сергеевна вернулась с бумажками и с победой, Клавочка, бледно улыбаясь, спросила:

— Ты что, ходила ко мне?

— Да упаси боже, — легко отвечала Н.С. — Только в архив. Теперь тебе должны дать гражданство! И пенсию!

Когда Клавочка удалилась к телевизору, мама Нина пояснила дочери:

— Я только в ее дворе посидела на лавочке. Якобы я хочу снять квартиру. Якобы я москвичка, сдам свою квартиру в Москве и сниму в Полтаве. Якобы мне климат подходит. Так придумала. Типа у меня астма. И не сдает ли кто. Ну, мне ничего не сказали. А купить сколько у вас стоит? И нет ли пустых квартир. Нет, говорят, не продается ничего. А мне, говорю, сказали, что десятая квартира недавно была продана. Промолчали. Я пошла, попрощалась, меня одна женщина догнала. Мы поговорили. Звать Валентина. Я ей телефон свой оставила, если что надо, пусть мне звонят, — добавила она простодушно.

— Ну и зачем ты это сделала?

— Что-то мне показалось, что она умалчивает о чем-то. Она тоже дала мне свой телефон. Ты же знаешь, что у меня чутье на людей.

— О-о. Эт-то мы проходили. Как бы про памятник на Белорусской.

— Все эти бабы, они должны помнить и Клавочку, и ту ее невестку. Ну, маму Миши. Особенно эта Валентина.

— И что ты ей сказала?

— Разумеется, ничего.

— Ма! Ну когда ты будешь думать над своими поступками?

— Валентина, кстати, вроде бы между делом вспомнила про Клавочку из этой десятой квартиры. Дескать, где она, как она. Что знала ее, так как работала в детской поликлинике медсестрой. Что Мише банки ставила. В санаторий его устраивала, когда у него отец, Анатолий, сын Клавочки, погиб. Так что я недаром с этой Валентиной говорила.

— Вот-вот. Жди теперь как бы гостей.

Оксана даже не подозревала, насколько была права.

Двадцать восьмого декабря, поздно вечером, в квартире раздался трезвон междугородней.

— Да, да! — подхватив трубку, сказала Нина Сергеевна. — Москва да, будет говорить! Иерусалим вызывает! — пояснила она дочери, которая высунулась из ванной. — Клавочка! Клавочка! — вдруг завопила она. — К телефону! Оксана, подыми ее!

Оксана бросилась из ванной в спальню, где в темноте маленьким холмиком под толстым одеялом проступало тельце Клавочки.

— Пойдемте, пойдемте, — бормотала Оксана, — там вас к телефону!

— Кто, кто? — шептала в ответ Клавочка. — Не пойду, Бог с тобой. Трясуны?

— Не знаю, не знаю, — повторяла Оксана.

Ее мать между тем что-то вопила в телефон, что-то даже вроде диктовала, кого-то слушала с красными щеками.

Когда Клавочка поднесла к уху трубку и своим жестяным голоском сказала «Вас слушают», связь внезапно прервалась.

— Кто это, кто говорит? — безнадежно спрашивала Клавочка у молчащего эфира и повторяла: — У телефона!

— Не знаю, не знаю, — пожимала плечами Нина Сергеевна. — Иерусалим!

— Лена? — помолчав, сказала уверенно Клавочка.

— Да она не представилась.

— Жива, не преставилась, — покивала старушка и пошла в туалет.

Вернувшись, она сказала:

— Во, сколько прошло, она забеспокоилась про сына. Совесть заговорила. А со мной не захотела.

На следующий вечер, чтобы как-то порадовать своих, Оксана прихватила со склада небольшую тую в горшке — чтобы она сыграла роль елочки с последующим возвращением на место.

Клавочка посмотрела на тую и сказала:

— О, вечный покой.

Такое у нее было настроение. Она трудолюбиво смотрела все криминальные выпуски про бандитов и аресты, находя в этом временное успокоение, то есть каждый раз именно в данный вечер, прямо у нее на глазах, справедливость торжествовала. Но оптимизма ей это не прибавляло.

— Да это как бы елка, — пояснила уставшая Оксана. — Импортная.

— У нас такая же посажена в ногах, в Полтаве. Где папа с мамой и мои Витюшка с Толечкой.

Ничего себе порадовала Клавочка бедную Оксану.

Тем временем озабоченная мама Нина на столе в большой комнате опять колдовала с выкройками из «Бурды», затем села стрекотать на машинке.

— Я ничего этого не надену, — предупреждающе рявкнула Оксана в маленькую комнату.

— Ладно! Договорились! — беззаботно откликнулась мама Нина. — Пойдешь встречать Новый год, то посмотришь.

— Я никуда не пойду! — прорычала Оксана. — Куда я пойду? Кому я нужна?

Мама Нина явно шила что-то из того воображаемого оранжевого якобы шелка, который она надыбала в благотворительном секонд-хенде.

Так и оказалось. В день Нового года жалко улыбающаяся Нина Сергеевна вышла из спальни с ворохом красно-желтой материи в руках.

Клавочка трудилась на кухне, она поставила в духовку пирог с капустой. Пирог с дачными яблоками, пока еще в виде заготовки, ждал своей очереди.

— Наш подарок, — объявила мама Нина робко. — Платье вам.

— Не надену, и не воображай себе, — жестко сказала Оксана.

— Ну подумай, как Клава обрадуется. Она же вчера с утра это шила. Пока мы были на работе. И все швы заоверлочила сама, да как аккуратно! А то лохмы висели. Она мастер была по индпошиву, Клавдия. Закройщица. Верхнее платье делала на бортовке, с грудью. Помнишь изумрудный пиджачок Мишеньки? Плечики на вате были! Так сейчас не умеют.

— Слушшай! Пиджачок! — зашипела Оксана. — Мало мне всего этого, да? У меня сессия через две недели! Я ничего не успеваю! А Ольга меня не отпускает! У нее как бы планы в феврале! Тогда уйдешь от нас, говорит, если на сессию уйдешь. У меня, кричала, не благотворительный фонд! Я сама на себя зарабатываю и на мужа с дочерью! Орала. Скажи теперь, мама! Мне сейчас до твоих нарядов из секонд-хенда? А?

Тут вошла Клавочка, увидела шелк в руках мамы Нины и строго сказала:

— Да ей не понравится, гляди. У меня руки стали как крюки. Глаз уже не тот. Криво пошила. Да я как бы закройщица, отшиваю-то средне. Оксаночка, прости меня бога ради.

С сухими глазами, прямая как деревяшка, она проследовала в спальню и там зашелестела молитвенником.

Московское «как бы», пойманное у Оксаны, с недавних пор стало для Клавочки выражением сильных чувств.