Всадники ниоткуда. Рай без памяти. Серебряный вариант - Сергей Абрамов

– Откуда они, как думаешь?

– Не знаю. На «диких» не похожи.

– Без соли и котелка на охоте. Смешно.

– Они и не охотились.

– А говорят, восточный лес прошли. Ты веришь?

– Не знаю.

– А нож у него заметил? Лезвие само выскакивает. Я таких еще не видел.

– Мало ли чего ты не видел.

– И закуривают без спичек. Помнишь коробочку с огоньком?

– Может, они из бюро патентов?

– Зачем бежать из бюро патентов?

– Говорят, что никогда не были в Городе.

– Врут, наверно.

– А вдруг забыли?

– О чем? О Городе? О Начале? Об этом не забывают. Не помнят того, что было раньше.

– А если они помнят то, чего нельзя помнить? Что им остается?

– Ты прав. И они ищут помощи – это понятно. Только почему они так поздно вспомнили, а то, что есть, забыли?

– Без отца не разберемся.

– Отец учит доверять хорошему человеку. По-моему, мы не ошиблись.

Я открыл глаза и сказал так же тихо:

– Извините, ребята, я не сплю. И вы действительно не ошиблись. Мы помним многое, чего не знаете вы, а то, что есть, забыли. Даже то, о чем прежде всего спрашивают в сумасшедшем доме: какой век, какой год, какой месяц, какой день.

– Вы действительно этого не помните? – спросил Джемс.

– Конечно. Иначе я бы не спрашивал.

– Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня. Одиннадцать ночи. В час рассвет.

– Сколько же часов в сутках?

– Восемнадцать.

Первый век, десятый год. «Облака» ушли три года назад, а здесь прошло почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И город один. А не напортачили ли «облака» со своим великим экспериментом? Живут люди, по всем статьям люди, а живут не по-нашему.

Пошутить-то я пошутил, а горечь комком подступала к горлу. Не стыдно бы – заплакал, да не хотелось слюни распускать перед мальчишками. Джемс, должно быть, по интонации догадался о моем состоянии и произнес как-то по-своему тепло зазвучавшим шепотком:

– Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У некоторых. Во всяком случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите – он переправит вас в Город. Там у нас есть свои люди – помогут.

Джемс ничего не понял, конечно, но дружеское участие его меня тронуло.

– Спасибо, – сказал я. – А далеко ваш дом?

– Часа полтора по реке. Только сделаем небольшую остановку. Нужно встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри: он уже ждет.

Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще более черного леса. С лодки не видно было ни кустов, ни деревьев – только темные тени над темной водой.

Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.

– Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с Люком, – сказал Джемс. – Сейчас не будем терять времени. Люк придержит лодку, а ты мне поможешь.

Мы взвалили на плечи каждый по довольно громоздкому, но не тяжелому мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой тропинке в гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.

Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:

– Кто?

– Джемс.

– Ветром задуло свечу. Спички есть?

– Сейчас.

Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные листья щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и серый мундир стоявшего рядом мужчины. Лица его я не увидел: фонарь закрывал его – такая же консервная банка без одной стенки, но с разбитым стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света, но все же позволило разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом и желтые сапоги стражника.

– Черт! – выругался я по-русски и отступил в темноту.

Полицейский засмеялся.

– Земляк, – сказал он тоже по-русски, – не бойся, не забодаю, – и прибавил уже по-английски: – Твой спутник, Джемс, видно, принял меня за «быка». Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю, не надо. Это единственный костюм, в котором здесь не наживешь неприятностей. Все? – спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.

– Одни лисьи, – сказал Джемс.

– Неплохо. Я тоже кое-что захватил. Мешок муки и два ящика. Кроме консервов, сигареты, вино и разная мелочишка. На дне – пара новеньких «смит-и-вессонов», автоматические, тридцать восьмого калибра. Патроны поберегите. Они не для охоты.

– Знаю.

Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные в темноте ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом – я судил по сырости – ночном тумане.

– Передай отцу: неплохую тренировочку он придумал для памяти. Возвращается, подлая. Помню теперь не только Людовиков, но и Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна дата: сорок первый год, двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.

– Начало Великой Отечественной войны, – сказал я.

На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:

– Когда вступили в войну мы, русские. Верно. На рассвете двадцать второго июня.

– Через час, – сказал Джемс. – Надо спешить.

Он не проявил интереса к уроку истории. Видимо, это заметил и наш собеседник.

– Все сразу не захватишь, – произнес он уже другим тоном, лаконично и деловито. – Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а мы с ним потолкуем немножко. – Он махнул фонариком в мою сторону, чуть не погасив при этом свечу. – Тоже историком был? – спросил он, когда Джемс с ящиком на плече исчез в темноте.

– Почти, – сказал я.

– И все помнишь?

– Многое.

– А после разгрома под Москвой, что было, напомни.

– Сталинград.

– Верно, – протянул он задумчиво, – теперь еще кое-что припомнится. Жаль, что нам нельзя встречаться просто.

– Почему нельзя?

– Потому что я в Городе, чудак. Дадут пароль – встретимся. А так зайдешь – не узнаю.

Мы говорили по-русски.

– Какой язык! – вздохнул он. – «Великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.

– Тургенев.

– Тургенев, – повторил он неуверенно. – Нет, не помню. – И, поскольку я молчал, ничем не выражая своего отношения к провалам его памяти, тихо прибавил: – Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!