Слово - Сергей Алексеев

— Пойдет! — отрезал странник. — Откроешь моленную — косяком пойдет. Всех макаринских обойди да книги собери для общины. У Марьи Белоглазовой все забери, у ней из старой моленной книги-то! Кирилла ее умер — себе прибрала… А саму в скит уговори, пускай ступает, страдалица… Вот, возьми первую, — Леонтий вынул Четъи-Минеи и подал Луке. — Смело берись, а я тебе помогу. Все в округе знают про твой обет, святым считают… И чтоб иконы в моленную принесли. Разлучил вас антихрист, растрепал по ветру, ровно песок, так с Божьей помощью я соберу вас.

— Откуда ты, странник? — Лука опустился перед Леонтием, зашептал. — Всяко говорят… Откуда, скажи! Молчать буду — могила…

— Не велено говорить мне, откуда я, — сдержанно проронил Леонтий. — Но тебе скажу, раз ты святой… Из Иерусалима я, от Гроба Господня иду.

— Прямо оттуда?! — изумился Лука.

— Оттуда…

Лука поморгал, потер веки.

— Вот за тобой бы пошли, — сказал он мечтательно. — А за мной кто пойдет? Смеяться будут…

— Ты должен чудо свершить, — сказал Леонтий. — На глазах у братьев и сестер.

— Чудо? Какое чудо? — Лука махнул рукой. — Чем нынешний народ удивишь? Вот если б я прозрел на второй глаз…

— Ты глаз Богу отдал, — строго сказал странник. — Другое чудо сотворишь.

— Не получится у меня! — взмолился Лука. — Не толкай меня на смех, праведник!

— Успокойся, брат мой, — проговорил Леонтий. — Святой ты, а оттого и чудеса можешь творить. Только сам того не ведаешь.

Он снова возложил руку на голову верижника. Единственный глаз того сверкнул горячо и с надеждой…

Не то чтобы забыл Гудошников страшную зиму в Северьяновой обители и не то чтобы часто вспоминал ее, охваченный новыми заботами и скитаниями, просто не кончалась жизнь и день сегодняшний жег сердце чуть сильнее, чем вчерашний, прожитый.

А события тысяча девятьсот двадцать второго года откликнулись эхом неожиданным, как выстрел в спину.

Спустя четырнадцать лет Никите Евсеевичу припомнилось все, даже мелочи, о которых он и не думал, и не вспоминал никогда.

Гудошников добивался разрешения работать в монастырях Афона. Ему удалось получить аудиенцию у наркома иностранных дел, однако разговор с ним лишь разочаровал Никиту Евсеевича. В Греции уже была свергнута республика, восстановлен монарх и, как сообщил нарком, сейчас готовился военно-фашистский переворот. Он вскоре и грянул…

То, что на Грецию пала коричневая тень, лишь подстегнуло Никиту Евсеевича. Оставался еще один ход, еще одна лазейка, через которую можно было проникнуть в монастыри Афона, — через московское духовенство. После долгих хождений по мукам Гудошников сумел встретиться с патриархом всея Руси. Но и от него ничего утешительного не услышал. Чтобы попасть в Пантелеймонов монастырь, «остров» русской православной церкви в Греции, на Афоне, следовало постричься в монахи, и лишь после этого патриарх взялся бы за переговоры с греческими властями и духовенством о направлении инока в русскую обитель.

Гудошников не рассчитывал что-либо вывезти из Пантелеймонова монастыря, он хотел только обследовать его библиотеку и составить каталог. Но все срывалось, и причину этому Никита Евсеевич видел лишь в том, что он выступает как частное лицо. Он сотрудничал со многими институтами и университетами страны, с научными и публичными библиотеками, вел переписку, читал лекции, однако в штате нигде не состоял, желая иметь всегда свободное время для поисков. Жил он уже в Ленинграде, но в городе бывал мало и редко.

Именно тогда, раз и навсегда отказавшись от попыток проникнуть на Афон, Гудошников и заинтересовался Сибирью.

Мечта посмотреть библиотеку Пантелеймонова монастыря была такой же несбыточной, как и бесплодные поиски неведомой языческой рукописи старца Дивея, которую он считал уже утерянной для России навечно. Иеромонах Федор, уйдя из Северьяновой обители, канул вместе с рукописью. Не было его ни на Печоре, ни в Казани, ни в других городах и селениях, где побывал Гудошников, вернувшись с острова. Он считал, что рукопись пропала, но в глубине души все же не мог смириться с ее исчезновением.

То был самообман, с которым легче жить и смотреть в будущее.

Олонецкие книги, оставленные в школе, в бывшей семинарской кладовке, он вывез с помощью учительницы словесности Александры Алексеевны в Ленинград. Если бы не тот случай в Олонце, Гудошников скорее всего так бы и остался холостяком на всю жизнь, как многие слишком увлеченные люди. С Александрой же Алексеевной судьба связала его книгами, книгами же и повенчала. Только возле жены своей Александры он позволял себе то, что презирал в других людях. Он мог жаловаться ей и плакать при ней. Но делал это в глубокой тайне от всех, даже от сына Степки, которого стал стесняться, лишь минуло тому четыре года…

От московского патриарха Никита вернулся в Ленинград мрачным и злым. Жена, с порога почувствовав настроение мужа, принялась успокаивать его. Она сообщила, что в его отсутствие приходил очень любезный человек и обещал зайти еще, сказав, что встреча с ним для Никиты Евсеевича сулит много интересного и неожиданного.

Гудошникову было не до встреч. Однако скоро неведомый гость явился — человек, совершенно незнакомый Гудошникову. Безукоризненный костюм-тройка, хрустящая рубашка, гладко зачесанные волосы. Как человек, привыкший к странствиям, Никита Евсеевич знакомился и обращался с новыми людьми просто и по-свойски. Он кивнул на кресло: мол, садись, коли пришел, и стал ждать, что гость скажет. Гость не заставил долго ждать.

— Я принес вам большой привет и поклон от человека по фамилии Каретников, — сказал он. — Интересуется вашим здоровьем и состоянием ваших дел.

— Я не знаю такого человека, — бросил Гудошников. — Кто это? Откуда он? Фамилия мне не знакома.

— Давайте вспоминать, Никита Евсеич, — улыбнулся пришедший, развалясь в кресле. — Итак, осень тысяча девятьсот двадцать второго года… Только, прошу вас, ведите себя спокойно и благоразумно. Мне сказали, что вы человек горячий, но мужественный и разумный.

Вступление насторожило Гудошникова. Осенью тысяча девятьсот двадцать второго года он был в Олонце, потом на Печоре в Северьяновой обители. И тон, которым говорил гость, настораживал.

— Осень тысяча девятьсот двадцать второго года, — продолжал гость, — пустой монастырь на острове… Что еще? Каменный сарай, книги, много книг… Трое несчастных, заблудших людей, которые безуспешно искали серебряный гроб… Они жгли там книги и делали прочие неприятности…

Гудошникова подбросило, затрясло. Он никак не мог сладить с руками, чтобы пристегнуть протез. В памяти встало лицо бандита из недобитых беляков, упущенного им с острова. Лицо это запомнилось. Он видел его с дыбы. Офицер все время поднимал голову вверх, разговаривая с ним. Но откуда же ему было знать его фамилию?