Пойте им тихо - Владимир Маканин

Он прыгнул в высокую траву, без труда взяв запах рыбы и след тех двоих с удочками, но вернулся. И еще раз побежал он вдаль и вновь вернулся.

Покружив, пес лег в шаге от ног старика и лежал. К ночи его разобрало, и он завыл. Кругом была трава, верхушки травы покачивало ночным ветром. Пес понял, что старик мертв, но хотел слышать его болтовню и слово «совесть», и слово «любовь», после которых он так любил засыпать. Он напряг глотку и взвыл еще.

Инна Галкина припомнила, что, когда Якушкин выходил на умирание — не ел и не пил несколько дней, — как-то среди ночи раздались его выкрики. Сам собой сберегавший и экономивший энергию, сутки напролет Якушкин не позволял себе ни шевелиться, ни хрипеть, ни даже шептать, однако в ту ночную минуту произошел, надо полагать, неконтролируемый выплеск запаса сил. Дежурившая в кустах Инна быстро вошла во флигелек, преодолевая тошнотворный, стойкий здесь запах. «…Природа, помогай, — хрипел и метался полумертвый иссохший старик. — Природа!»

Старик улыбался, лежал с закрытыми, запавшими глазами; он впал в экстаз, того не зная. «Белая гора! Белая!.. — закричал он, как бы подхлестнутый изнутри неким ликованием. — Какая белая!» — он выкликнул еще десяток размытых ликующих слов, после чего выклики стали тише. Инна, встревоженная, стояла рядом, пока не убедилась, что старик затих и перестал метаться: он смолк, губы его опять закрылись, сведясь в тонкий синюшный шнурочек.

Со временем не только Инна, но также Кузовкин, Коляня и другие припоминали, как это и бывает, некоторые распыленные подробности его жизни — характерные или, быть может, любопытные.

* * *

Однажды Якушкин пришел к Леночке домой, где, кроме молодых, была и родня с той стороны: мать и отец мужа Лены. Якушкин, говорливый, очень скоро ввязался и стал бубнить, что молодые не о том мыслят и не тем живут. «А вы полагаете, что нашли, как жить правильно?» — с мягкой иронией спросил свекор Лены, и вот уже все вместе они принялись утихомиривать сумасшедшего родственника, на что он вяло огрызался, называя их людьми без совести и, конечно, мещанами.

— Зачем же вы, уважаемый Сергей Степанович, навязываете свой образ жизни? Да ведь и мы, люди немолодые, тоже вас не понимаем, — говорили свекор и свекровь, впрочем, вежливо.

А Якушкин рассказал им о бездуховных людях и об ожидающем бездуховных страшном конце. Он рассказал о болезнях, о совести, именуемой интуицией, которая рано или поздно их же, неслухов, замучит. Он даже впрямую, неделикатный, назвал две-три чудовищные болезни, и любопытно, что родственников, свекровь и свекра, болезни не пугали ничуть. Они были согласны на плохой конец. Они были согласны на страшные болезни после, лишь бы сейчас все было хорошо. «Да плевать мы хотели на твое после, — кричали они, уже не сдерживаясь, — подохнем, и ладно, не твоя забота!»

* * *

Какой-то тип сунул ему все-таки деньги за врачеванье, сунул, конечно, незаметно — в карман, и Якушкин спрашивал, не вы ли дали? не вы ли? Там оказалось рублей сто, они жгли старику руку, он был неутешен и постанывал, как постанывает девица, потерявшая спьяну девственность, лежа одна в постели, утром, после вчерашнего.

Когда Коляня с Якушкиным сблизился, выяснилось, что у Якушкина есть родной брат — грузный сварщик, уже тоже человек поживший, седой. Братья виделись, кажется, один раз в году: в день смерти их матери.

Уже на пороге (а гости сидели за большим столом: слышались поминальные речи, разнобой тостов, звон стекла) брат Василий негромко предупредил: «Как всегда, уговор, Сережа, — ни на полкопейки твоих рассуждений о жизни», — и тут же, в прихожей, он поцеловал брата, и Сергей Степанович тоже его поцеловал, давая понять, что, конечно же, помолчит. И жена брата поцеловалась с ним. А Коляне пожали руку.

В прихожей же Сергей Степанович спохватился и сказал, как, вероятно, говорил каждый раз: «Мне бы, Василий, на кухне. Мне на кухне лучше…» — «Как знаешь», — сказали те, не ломаясь излишне и не расшаркиваясь, зная, что Якушкин и впрямь не пьет и плохо терпит долгое прокуренное застолье, а родня и дети тоже, конечно, были наслышаны о «дяде Сереже, которому нельзя возбуждаться». Сергей Степанович, а также Коляня, увязавшийся в этот вечер за ним, сидели теперь вдвоем на довольно просторной кухне — ели, пили чай.

— Дядя Сережа!.. Сейчас! — одна из невесток брата Василия принесла для Якушкина гору зелени: считалось, что он ест зелень опять же потому, что всякая прочая пища его возбудит. К чаю дали мед. А из комнаты, от шумного стола доносился голос Василия Степановича, горделивый и раскрепощенный выпитым:

— …Вот ведь какие у меня, сварщика, дети — все либо техникум, либо институт закончили. И ведь ловкачи. Ишь какие!.. взяли себе в жены ин-тел-ли-гент-ных! — раздельно и с большим нажимом произнес он, вроде как посмеиваясь. За смешками его и некоторой нарочитой дурашливостью чувствовалось, однако, что он счастлив и горд за свой якушкинский род, талантливый и так смело двинувшийся в гору. Наш род! — так он говорил.

Коляне дали ногу огромного гуся, а Сергей Степанович пил чай. Дополнительно Якушкин лишь попросил включить телевизор — телевизор громоздился здесь же, на кухне, и как раз шла прямая передача из космоса. На кухню нет-нет и вбегали молодые люди: «Спички?.. Исчезли куда-то спички!» — молодые люди прикуривали от огромного кухонного коробка и минуту-две вглядывались в бельмо экрана.

* * *

С утра Василий Степанович сел за руль своего «Москвича», а Сергей Степанович и Коляня сзади; втроем, молчаливые, ехали они долго — в далекую подмосковную деревню (Якушкиных там уже не помнили).

Мимо деревни и за поворот — проскочили речушку, едва всю ее не разбрызгав колесами, и прямиком проехали к кладбищу. Роща поредела. Деревья погнулись. Отец у них умер где-то на стороне и был, в общем, забыт, а к матери они ездили. Могилка ее была у самого края; сидеть здесь было уютно. Коляня, как человек случайный и чужой, выпив предложенную Василием Степановичем стопку, ушел и без спеха бродил по рощице. Вылезая на бугор, он каждый раз видел картинку: Василий Степанович и развернутая на земле газета, на газете бутылка, огурцы, хлеб, яйца — все это в огромном, охватывающем кольце пожухлой осенней травы. Василий Степанович, выпив и откидываясь в спине, рассуждал, жестикулировал — Сергей же Степанович сидел по ту сторону расстеленной газеты, непьющий и молчаливый, как бы забывший, что вчерашние родичи вчера же и разошлись и что теперь поговорить можно. В очередной раз оглянувшийся с бугра Коляня увидел всплеск, или, лучше, выплеск, души старого сварщика: Василий Степанович, чуть переместившись, несильно тряс оградку матери и сбивчиво-радостно повторял: «Видишь, мама, мы тут, мы с тобой. Все хорошо, мама! все отлично! — и, торопливый, делясь с матерью, он вскоре перешел к бытовым подробностям: — Ксенька замуж вышла, Витька и Колька на интеллигентках женились. Лето в Крыму были. В ГДР ездили. Живем, мама, хорошо…» — он всхлипнул; он всхлипывал, тряс, и оградка негромко бренчала в осеннем воздухе, а этот, второй, сидел в своем стареньком пальтеце истуканом и молчал; кусты закрывали их, но когда Коляня появлялся из-за заслона кустов, он вновь видел седые головы братьев и белое пятно газеты на бурой траве. Василий Степанович наливал себе стопку, вспарывал огурец и присаливал половинку с ножа, делая насечку за насечкой, чтобы огурец истек соком.