Царские врата - Елена Крюкова

Алена дышала пирогом, как кислородной подушкой.

– Агарь Марковна. – Она опять сжала ее старческие жесткие локти. – Мне это очень важно. Я не просто хочу. Я должна сказать людям о любви. Агарь Марковна, вы же видите, как все вокруг передрались! Как каждый – своего Бога на себя, как одеяло, тянет! Что-то должно, совсем скоро, наступить в мире другое. Другое… понимание. И другое чувство. И я сама… сама хочу, понимаете…

У нее кончились слова. Она махнула рукой.

Марковна прижала пирог к животу. Крючконосая старая птица, стоя одной ногой в темном невозвратном болоте, кивнула.

Алена впервые была в синагоге. Здесь, по сравнению с мечетью и церковью, ей показалось темно, сурово. Она, пока раввин пел и читал что-то на звучном, восточном, чужом языке, пахнущем ветром пустыни, думала о том, что вот у каждого народа – свой дом Бога, и каждому народу уютно и тепло в доме том; а чужой народ туда заглянет – все ему не то, все не так. «А ведь хозяева в доме должны быть гостеприимны, щедры… и без лукавства. И любить гостя должны. И делать все ему так, чтобы он чувствовал себя в чужом доме – как в своём. А в святых домах все наоборот. На чужака глядят, как на пришельца. И – отталкивают его. И даже гонят его. Или так, снисходительно, разрешают… службу простоять, вроде как приобщиться. Почему мы все до сих пор, все, вся земля огромная, не придем к Богу одному? Или так лучше, чтоб у каждого народа был – свой? Но ведь тогда опять война, война…»

Говорил же тебе Руслан когда-то: не Бог, а деньги…

Еврейская служба кончилась. Алена заинтересованно смотрела на странные черные коробочки – тефиллим, привязанные к запястью и ко лбу ребе.

«Как зовут раввина, Агарь Марковна?»

«Реб Липа. Ой, не подходи, девонька, ему щас не до тебя!»

Алена, невзирая на шиканья Марковны, все-таки подошла к раввину.

– Реб Липа, скажите… Почему евреи убили Христа? Распяли?

Старый раввин с окладистой, черно-серебряной бородой, с прищуренными, хитро-веселыми глазами, смуглыми толстыми щеками, воззрился на прихожанку, явно не еврейку, если она говорила – «евреи». Он был похож не на раввина, а на козопаса.

– Это сложный вопрос, – тихо сказал он. – Христа распял не еврейский народ, а обманутая властью горстка людей на площади. Они и правда поверили властям, что Христос – разбойник и подстрекал людей к свержению порядка. – Вздохнул. – Власть, любая власть, всегда боится, что ее свергнут!

– Нет, – сказала Алена упрямо. – Вы меня не поняли. Почему они распяли не человека, нет, Бога своего? Не узнали Его? Не… поверили?

Раввин повернул отвердевшее лицо к мрачному окну синагоги.

Потом Марковна сказала ей, что реб Липа и вправду пасет коз. Трех коз.

На откосе, у большой реки.

Внукам, Додику, Борику и Стасику, нужно свежее козье молочко.

Я – сама себе монастырь. Сама себе крепость.

Внутри меня – мои мысли послушные, строгие: мои монахи. Тело мое – разрушенные, старые стены. И под куполом моим, под сводом бедовой, несчастной головы моей – солнце, свет сияет.

Нет! Я не несчастна. Я счастлива. Подхожу к окну. Вот я, град мой железный, безумный, я – живой монастырь внутри тебя, в сердце твоем. Большой и мрачный, тяжелый душой, с тяжелыми жизнями город на большой и широкой, холодной реке. Я сама себе церковь, и уже никто, никто не одолеет меня.

Да, я люблю, как братьев, всех, кто верит в других богов: не в моего Христа. Я подхожу к узбечке Нигоре Ахмедовой на Мытном рынке, что продает орехи, урюк и курагу, к Нигоре с копченым, как копченый лещ, плоским лицом, с толстыми черно-седыми косами, до самого тощего зада свисающими, к худой вобле Нигоре, и говорю ей: Нигора, я Аллаха люблю твоего! Потому что Он и мой – тоже! И крещусь перед ней широким крестом – по-православному, по-родному. И публика, дамочки всякие расфуфыренные, вяленые абрикосы у Нигоры покупающие, дивятся на нас, смотрят то ли изумленно, то ли брезгливо.

– Спасиба тибе, хароший русский женщина! – говорит Нигора, улыбаясь во весь рот, где двух передних зубов нет – ей их выбил русский любовник, бандит. – Спасиба, ты хароший! И Аллах тибе тожи спасиба скажит!

Да, я смело подхожу к ним, к тем, кто сидит на главной улице нашего мрачного города – рядом с лаково-стеклянными витринами модных бутиков, где безголовые манекены протягивают к прохожим черные негрские руки, выпячивают груди и животы, закутанные в яркие стильные тряпки, – к ним, одетым в смешной ситец в цветочках, в грязный розовый шелк – штору девчонки на самодельные сари разрезали, что ли?.. – к лысым, с черными четками вокруг тощих гусиных шей, загорелым на летнем солнце, и зимой они такие же черные, как таджики или узбеки, – а на самом-то деле все русские ребята, а вот восточную веру взяли и приняли:

– Здравствуйте, дорогие мои! – И кланяюсь им, и улыбаюсь, и рукой им машу. – Привет! Музыка у вас хорошая!

Один из них на губной гармошке играет. Обрит налысо. Лицо – голое, лучезарное – счастливее некуда. Не бывает счастливей. Другой бьет в барабан. Барабан такой красивый, как дыня самаркандская: длинный, странный, с чуть глуховатым ударом. Часто, дробно бьет в натянутую кожу барабанщик, и сердце начинает в такт стучать, и волнуется, и заходится сердце.

– Харе, харе… Кришна, Кришна! – поют лысые ребята. И старый мужик один среди них затесался, седой. С седым таким, длинным конским хвостом, – а темечко выбрито, и в ухе – серьга. Вздрагиваю. Нет, тебе уже меня не найти, Руслан. Да и мне тебя – тоже. Прощай.

Барабан бьет. Я уже танцую, ногами перебираю, уже подтанцовываю, пальцами щелкаю. Заводит музыка. Счастье, радость на голых, отрешенных лицах.

– Харе, Кришна! Харе, Кришна! Кришна, Кришна…

– Харе, харе!

– Харе, Рама, харе, Рама…

– Рама, Рама, харе… харе! – пою я вместе с ними.

И протягиваю к ним танцующие, смеющиеся руки.

– Нравится с нами?!

– Да! – кричу. – Радость с вами!

Барабанщик бьет в барабан сосредоточенно. Глаза его остановились на чем-то, что он один видит. И больше – никто. Тот, кто играет на губной гармошке, отнимает ее от губ, весело улыбаясь, смотрит на меня.

– Приходи к нам! – говорит он. – Иди с нами!

Прохожие идут мимо. А кто-то остановился. Таращится на вайшнавов. Откуда Индия, синяя, жемчужная, жаркая, – посреди России безумной? Восток рядом. Восток слишком близко. Россия, полоумная, бедная, затерянная в горах, пустынях и степях азиатская страна.

– Я не могу, – говорю. – Я… Я со Христом! Но я и с вами тоже!

Ухожу, пячусь. Гляжу на них во все глаза. Крещу их легкой, невесомой рукой. Жарко, солнце палит, и пот течет по лицу.