Эдгар Уоллес. Сообразительный мистер Ридер. Гилберт Кит Честертон. Воскрешение отца Брауна - Эдгар Уоллес

Троих угольных королей он нашел в окружении цветущих растений и леса рифленых позолоченных колонн. Где-то в зеленых высях над расписными куполами висели золотые клетки с экзотическими птицами самых невероятных расцветок, которые то и дело оглашали тишину мелодичным пением. Но даром старались птицы, напрасно источали божественные ароматы цветы, они оставались незамеченными тремя мужчинами (двое из них были американцами), которые вели ожесточенный спор, иногда вскакивая и принимаясь расхаживать по этому месту. И вот там, посреди буйства лепных украшений в стиле рококо, на которые никто никогда не смотрел, под трели дорогих заморских птиц, которых никто никогда не слушал, в окружении изумительных обивок и драпировок, среди роскошных архитектурных лабиринтов трое мужчин говорили о том, что любой успех зиждется на мысли, на бережливости, на бдительности и на самообладании.

Правда, один из них говорил меньше других, но следил за собеседниками очень яркими и неподвижными глазами, которые, казалось, прочно соединяло пенсне, а не сходящая с лица улыбка, заметная под коротко стриженными черными усами, напоминала постоянную ухмылку. Это был знаменитый Джейкоб П. Стейн, и открывал рот он только тогда, когда ему было что сказать. А вот его компаньон, старик Гэллап из Пенсильвании, огромный жирный мужчина с благообразной сединой и лицом боксера, говорил много и охотно. Он пребывал в приподнятом настроении и, как бы в шутку, подсмеиваясь, обрушивался на третьего миллионера, Гидеона Уайза, угловатого, нескладного, сухого старика с жесткой седоватой бородкой, манерами и одеждой напоминающего обычного фермера с центральных равнин. Уайз был человеком того типа, который его соотечественники сравнивают с орехом гикори.

Уайз и Гэллап продолжали давний спор по поводу объединения капиталов и конкуренции. Уайз, наделенный манерами старого лесного отшельника, все еще сохранял привычки закоренелого индивидуалиста. Он принадлежал, как сказали бы в Англии, к «Манчестерской школе». А Гэллап уже давно старался убедить его в правильности идеи о том, что нужно отказаться от конкуренция и объединить ресурсы.

– Рано или поздно, друг мой, вам придется сдаться, – добродушно басил Гэллап, когда к ним присоединился Бирн. – Так уж устроен мир! Мы уже не сможем вернуться в те времена, когда один человек мог заправлять всем делом. Хочешь не хочешь, а всем нам придется держаться вместе.

– Если вас интересует мое мнение, – с обычным умиротворенным видом произнес Стейн, – я скажу, что есть нужда даже более насущная, чем сплочение деловое. В первую голову нам следует сплотиться политически, к слову, именно поэтому я и пригласил сегодня к нам мистера Бирна. Мы просто обязаны прийти к единству в политических взглядах, и причина тому очень проста: наши самые опасные враги уже объединились.

– Ничего против политического единства я не имею, – проворчал Гидеон Уайз.

– Послушайте, мистер Бирн, – обратился Стейн к журналисту, – я знаю, вы бываете в разных местах, и я бы хотел, чтобы вы кое-что сделали для нас, так сказать, неофициально. Вам ведь известно, где встречаются эти люди. Из них лишь два-три человека имеют какой-то вес: Джон Элиас, Джейк Холкет, который кричит громче всех, да еще этот поэт, Хоум.

– А ведь Хоум с Гидеоном когда-то даже дружбу водили, – язвительно вставил мистер Гэллап. – Хоум посещал класс Гидеона в воскресной школе, кажется.

– Тогда он был христианином, – с серьезным видом произнес Уайз. – Когда человек связывается с атеистами, уже не знаешь, чего от него ожидать. Мы и до сих пор, бывает, встречаемся. Я, разумеется, с радостью поддержал бы его против войн, воинской повинности и так далее, но что касается всего этого большевизма, тут уж…

– Прошу прощения, – не дал ему договорить Стейн, – дело не терпит отлагательства, поэтому, я думаю, вы не станете возражать, если я сразу изложу его мистеру Бирну. Мистер Бирн, позвольте мне, так сказать, в доверительном порядке сообщить вам, что я располагаю сведениями, вернее даже, уликами, которые дадут возможность упрятать по меньшей мере двоих из этих людей за решетку очень надолго. Речь идет о причастности к заговорам во время последней войны. Я не хочу пускать в ход эти улики, но я попросил бы вас сходить к ним и передать, что я обнародую их, обнародую завтра же, если они не изменят своей позиции.

– Прошу прощения, – ответил Бирн, – но то, что вы предлагаете, можно расценить как соучастие в уголовном преступлении и назвать шантажом. Вы не находите, что это довольно опасно?

– Я нахожу, что это довольно опасно для них, – отрезал Стейн. – Идите и передайте им это.

– Что ж, хорошо, – вставая, сказал Бирн и полушутливо вздохнул. – Работа есть работа, нам не привыкать. Но учтите, начнутся неприятности у меня – я и вас за собой потащу.

– Но я думаю, ты все же постараешься, приятель, – весело рассмеялся старик Гэллап.

Хотя еще так много помнится о великой мечте Джефферсона и о том, что люди назвали демократией, что в его стране, хоть богачи и правят как тираны, бедняки не ведут себя подобно рабам, и угнетатели и угнетенные разговаривают напрямую.

Встреча революционеров проходила в довольно необычном месте – пустой комнате с выбеленными стенами, на которых висели два-три невразумительных грубых черно-белых наброска в стиле, который, надо полагать, считался пролетарским, хотя понять в нем мог что-то, наверное, один пролетарий из миллиона. Пожалуй, единственным сходством между двумя собраниями было то, что оба они нарушали американскую конституцию присутствием спиртных напитков. Перед тремя миллионерами стояли разноцветные коктейли. Холкет, самый рьяный из большевиков, не признавал ничего, кроме водки. Был он долговязым хмурым типом, легкая сутулость придавала ему агрессивности, а в профиль он чем-то напоминал злобного пса: сильно выпирающий нос, короткая верхняя губа, клочковатые рыжие усы – весь вид его как бы свидетельствовал о презрении к окружающему миру. Джон Элиас, смуглый мужчина с черной острой бородкой и внимательными глазами, которые поблескивали из-за стекол очков, в бесчисленных европейских кафе пристрастился к абсенту. Когда журналист увидел его, у него возникла лишь одна мысль: до чего Джон Элиас похож на Джейкоба П. Стейна. Сходство лиц, образа мыслей и манеры поведения было до того разительными, что, казалось, сам миллионер выскользнул через какой-нибудь тайный ход в гостинице «Вавилон» и явился в цитадель большевиков.

Третий из мужчин тоже отличался необычным вкусом в напитках, и его любимый напиток можно было назвать для него символичным, ибо перед поэтом Хоумом стоял стакан молока, и сама невинность его в той обстановке казалась чем-то угрожающим, как будто матовая, лишенная цвета белизна еще более ядовита, чем тошнотворная зелень абсента. Хотя в действительности невинность эта была совершенно безобидной, поскольку Генри Хоум пришел в лагерь революционеров совсем другой дорогой и руководствовался иными побуждениями, совсем не такими, как у Джейка, яростного уличного горлана, или Элиаса, интригана-космополита. За его плечами было то, что называется заботливым воспитанием: в детстве он ходил в церковь и обзавелся таким чувством ненависти к спиртному, которое не смог побороть в себе, даже когда избавился от таких пустячных предрассудков, как христианство и брак. Светлыми волосами и тонкими чертами лица он мог бы напоминать Шелли, если бы не испортил себе подбородок короткой жиденькой бородкой. Каким-то непонятным образом бородка эта придавала ему женственности, как будто что-либо более существенное, чем несколько золотистых волосинок, произвести он был не в состоянии.