Княгиня Ольга. Сокол над лесами  - Елизавета Дворецкая

– Как она? – спросила Эльга у молодки, вставшей при ее появлении.

– Худо ночь провела, бессонницей маялась. Только теперь заснула.

Благодаря Древлянской войне Лют обзавелся сразу двумя младшими женами – Перемилой и Ветляной. Обе они были взяты в тальбу, то есть заложницами от своих отцов – деревских старейшин, и потому не имели прав законных жен, и ключи со всего двора остались во власти Уты. С Утой обе хорошо поладили – добрая по природе, сама в юности пережившая немало бед, она была с ними ласкова, и они ее любили. Сейчас обе и сами были «тяжелы», на половине срока: Перемиле предстояло родить своего первенца в пору предзимья, Ветляне – чуть позже, ближе к солоновороту. У них младенцы еще пинались в утробе; дитя Уты уже стало для этого слишком велико и лишь давило то на одну сторону живота, то на другую, перекладываясь на своем живом ложе. Ожидавшийся на Свенельдовом дворе богатый урожай вызывал у киевлян усмешки, но под ними скрывалась зависть и неохотное признание. Послав двоим братьям сразу троих чад, боги ясно опровергали все возводимые на них наветы и выражали свое благоволение.

– Не будите ее! – тихо сказала Эльга и села в стороне.

Ветляна, исподлобья поглядывая на нее, снова принялась за шитье. Она, конечно, не могла сама начать разговор с княгиней, но по ее сдержанно-отчужденному виду было ясно, что внимания к себе от Эльги она и не желает. Обе молодки ее дичились: робели, а Ветляна при виде нее вспоминала самые тяжелые дни своей жизни. Ветляна впервые увидела княгиню киевскую зимой, в тот день, когда русская дружина заняла Здоровичи и все родные и себры Ветляны очутились в полоне. В числе талей ей пришлось сопровождать княгиню к Искоростеню – она видела и осаду его, и ужасную битву, когда князь Володислав со своей дружиной пытался прорваться сквозь кольцо и спасти хотя бы кого-то из своих людей. Видела сотни мертвых тел – в предградье, на льду ручья, во рву. Говорили, они так и лежат там… С того дня миновало уже почти полгода, но зрелище врезалось в память Ветляны и задержалось. Казалось, вся земля Деревская погибла на том поле, лежит там весь род ее. А сделалось все это волей и властью Эльги. В глазах Ветляны та была самой Мареной, погубившей ее прежний мир – недаром же и ходит во всем белом. Волей Эльги Ветляна была отдана в жены – как часть добычи и награда – тому, кто изрядно отличился при разгроме ее родного края. Теперь Ветляна жила в его доме и носила его ребенка. А это означало, что земля ее никогда не будет отомщена. Мужи деревские не посмеют пойти войной на свою кровную родню. Пусть это родство и навязано им силой – запрещает покон дедов такую вражду…

Ожидая, не проснется ли сестра, Эльга молча разглядывала ее деверушу[23]. Эту деву, как она помнила, Лют сам выбрал себе в награду. Оно и понятно: очень миловидное, необычное лицо. Видно, что сметлива, даже когда молчит. И понесла быстро, ждать не заставила… Эльга подавила вздох: не оглянешься, как пятеро мальцов будут за подол цепляться. Будь у нее, Эльги, пятеро сыновей, не пришлось бы ей так томиться из-за судьбы одного-единственного.

Ветляна вдруг ойкнула шепотом и едва не подпрыгнула; Эльга, вздрогнув от неожиданности, взглянула на нее.

– Что такое?

– Дитя толкается, – виновато шепнула та.

Эльга улыбнулась ей – помнила еще, как Браня на том же сроке не давала ей покоя. Но сидеть почти наедине с Ветляной, источавшей тайную враждебность, не хотелось. Эльга поднялась и, знаком велев служанкам оставаться, пошла в хозяйскую избу. Провожать ее не требовалось – на этом дворе она знала каждый угол немногим хуже, чем у себя.

В большой избе она никого не застала – Мистина еще был занят с оружниками. Эльга села на скамью, возле крюка в стене, куда Ута обычно цепляла конец основы, когда ткала пояса или тканцы. Сейчас он был пуст – слишком отекали пальцы, не сгибались, и Ута на время оставила всякое рукоделье.

Просторная и тихая, воеводская изба наводила на мысль о жилье самого Кощея, полном сокровищ и диковин. Часть больших ларей, в которых Свенельд когда-то хранил свои богатства, переместилась сюда; когда горели свечи, начищенная медь и бронза их узорной оковки блестела и перемигивалась. На лавках лежали тканые ковры, на полу медвежины, на ларях подушки, обшитые шелком от старых, изношенных одежд. На длинных полках стояли рядами поливные греческие кувшины и блюда – зеленые, желтые, белые, расписные. Серебряная и позолоченная посуда хранилась в ларях под замком, но если Мистина принимал важных гостей, с которыми хотел побеседовать не в гриднице, а лицом к лицу, они выставлялись на широкий дубовый стол.

Одна стена была занята оружием Мистины. На почетном месте висели три его «корляга», раздобытые в разных местах и по разным случаям; возле них два греческих меча-парамирия – от «корлягов» их отличала и выделка клинков, и облик рукояти. Парамирии Мистина не любил, но держал здесь на память о войне с греками. Был хазарский однолезвийный меч – взятый у захваченного в плен печенежского княжича Едигара. Несколько секир – и простые, и с серебряной насечкой. Такие же копья, два ростовых топора, два старых полуразбитых щита, которые Мистина хранил ради каких-то памятных ему случаев. На отдельной полке выстроились четыре золоченых воеводских шлема, из них один греческий.

Здесь же был золоченый клибанион греческого стратига, привезенный из похода по Вифинии десять лет назад. Этот клибанион был на Мистине в битве под Ираклией, на золоченых чешуйках остались глубокие царапины – там, где по ним скользнула пика катафракта. Распоротые тем ударом ремни давно заменили, доспех привели в порядок, его можно было снова надевать, но Мистина, кажется, больше ни разу им не пользовался. Такие битвы исполинов, как под Ираклией, с тех пор не случались, а в остальном сражения были для него просто работой, и он не видел смысла портить сталью и кровью дорогие вещи…

А вон висит та плеть, старая Свенельдова, возле самой двери, где удобно взять. Она была знаменита тем, что сделали ее из посеребренной втулки сломанного копья. Копье рейнской работы Ульв из Хольмгарда подарил его воеводе почти тридцать лет назад, когда провожал его в Киев со своим маленьким сыном, Ингваром. Однажды в сражении острие копья сломалось, и тогда из его втулки, украшенной тончайшим узором из серебра и меди, Свенельд велел изготовить плеть. Уезжая в Дерева, он оставил ее старшему сыну – вместе с должностью воеводы киевского. Эльга, хоть и была одна, подавила улыбку – кое-что еще она знала об участи этой плети в семейной саге Свенельдова рода…

Эльга видела эту оружейную стену сотни раз, но княгине не надоедало ее разглядывать. Каждая вещь здесь имела свою память – обычно о нескольких хозяевах. Иные мечи были взяты из холодеющих мертвых рук побежденного. И неизбежно думалось при взгляде на них – когда это случится в следующий раз…

«Ты когда-нибудь думал, как ты умрешь?» – однажды, много лет назад, спросила она Мистину. Он так часто встречался со смертью и так часто приносил ее другим, что должен был свыкнуться с мыслью и о своей. «Дайте боги, чтобы не в постели, – усмехнулся он. – Слава Перуну, на мой век хватит войн, чтобы не обречь меня соломенной смерти».