Солнце внутри - Маргарита Зверева

– Зоя, – откашлялся я и повернулся так, чтобы смотреть ей в глаза, – будь моей женой.

Стоило их произнести вслух, как я понял, что они на самом деле были самыми естественными на свете. Они как будто были между нами со дня знакомства и даже не предполагали ответа. Единственное, чего я боялся, что она начнет говорить о своей болезни, обременении и бессмысленности или о том, что теперь надо подождать. Но, к счастью, она если и произнесла все эти ненужные отговорки, то не вслух. Вслух она сказала только одно слово. И тогда – в лютый мороз на этой крыше, где-то на полпути между землей и небом – я вновь ощутил полную гармонию, на фоне которой плавились, как воск, все невзгоды, а жизнь, от которой я так долго бегал, забила фонтаном.

Мне хотелось бы сказать, что на таком подъеме прошли и следующие месяцы, но, к сожалению, отчаяние и животный ужас были куда более частыми спутниками. После работы я несся в больницу, где уговаривал Зою съесть хоть две ложки бульона или пройтись по коридорам, читал ей вслух книги, держал волосы, когда ее рвало, и руку, когда она изгибалась от нескончаемой боли, ругался с медсестрами и врачами и читал онкологические форумы в Интернете, пока она спала. Читал я, конечно, зря. Если к подробным описаниям не самых, так сказать, приятных физических процессов я скоро привык, то к периодическим оповещениям о том, что очередной участник форума скончался, относился все более болезненно.

Полное уныние и отчаяние сменялись безумной надеждой и бешеной активностью по нескольку раз в неделю, но в конце концов даже мой не терпевший поражений нрав должен был встать на колени перед голыми фактами. А голые факты были таковы, что химия не помогла. Опухоль росла и пускала все новые метастазы, а Зоя слабела с каждым днем. Кожа ее сначала стала серой, а потом прозрачной, что в совокупности с истощением придало ей ангельский вид, и, смотря на нее, я понимал, что люблю все больше и больше.

Я был готов везти ее за границу, но из клиник приходили одни отказы. К тому же я совершенно не знал, где раздобыть очередную громадную сумму. В первый раз деньги мне действительно дал сам Барон. Разумеется, я не говорил ему, на что они мне нужны. Вернее, я просто соврал. Сказал, что лечиться надо мне. Придумал что-то про не очень страшное, но нехорошее заболевание, которое мне якобы стыдно описывать. К моему удивлению, Барон особо и не расспрашивал, а просто перевел все до копейки. Это добавило мне добрую порцию угрызений совести, но поступить иначе я просто не мог. Я тешил себя тем, что потом буду снова самым прилежным учеником на свете, хотя, конечно, прекрасно понимал, что не могу идти дальше по его пути. Где-то глубоко внутри во мне тлела надежда, что мне удастся изменить убеждения Барона, но я отдавал себе отчет в том, что надежда эта наивна до невозможности.

Во всяком случае, просить деньги во второй раз я уже не мог. Я был готов продать все, что у меня было, и биться лбом об пол в благотворительных фондах, если бы это было необходимо. Но ничего из этого не потребовалось. Клиники нас не принимали, и дорога оставалась только в то место, куда я грозился отправить Зою только через свой труп. Хоспис. Я был однозначно не мертв, но мое отношение к подобным заведениям сильно изменилось за время, проведенное с капельницами и болевыми шоками. Теперь я готов был принять любую помощь, лишь бы это была помощь.

Когда я сообщил Зое о выписке, боясь смотреть ей в лицо, она даже обрадовалась. Слишком тяжело ей далось безрезультатное лечение и слишком сильно хотелось вновь почувствовать себя человеком.

– Хоть ненадолго, – сказала она сиплым голосом и слабо сжала мою руку тонкими ледяными пальцами. – Представь себе, мы сможем выйти погулять, посидеть в кафе, сходить в театр…

– Расписаться, – поднял я наконец голову, не скрывая скатывающихся по щекам слез.

– Обвенчаться, – улыбнулась она. – Другое уже как успеем.

Сердце мое пронзило, как каждый раз, когда она произносила такие определенные слова. Но я знал, что бегать от них не было никакого смысла. От этого они не становились менее правдивыми.

– Обвенчаться, – кивнул я. – Мы купим тебе красивое платье и позовем друзей.

– Не надо, – покачала она головой. – Я хочу быть с тобой одним. Только ты и я. Ну и священник, конечно. А свидетелей найдем на месте, если понадобится.

– Хорошо, – поднес я ее пальцы к губам.

– Адам…

– Если ты спросишь, не передумал ли я, то я перестану носить колбасу той дворняге, – поднял я угрожающе одну бровь.

Зоя хмыкнула и осторожно рассмеялась, держась за живот. В тот вечер мы отправились домой.

В следующие недели без химии Зоино состояние, как это ни странно, улучшилось. Боли работники хосписа, приезжающие прямо на дом, снимали быстро и эффективно, волосы потихоньку отрастали, а с ними поднималось и Зоино настроение. Иногда во мне даже вспыхивала безумная надежда, что врачи ошиблись, чудо таки случилось, и Зоя идет на поправку. Но надежда лопалась, как мыльный пузырь, со следующим приступом боли. Тем не менее каждый прожитый день казался теперь безграничным и бездонным. Мы не тратили бесценное время на обиды или раздражение, которое вообще-то постоянно таилось в животе и питалось бессонницей и переживаниями, а отмечали каждую полночь, как Новый год. Мы не делали ничего особенного.

Моя мечта свозить Зою в Париж разбилась об усталую мольбу дать ей полежать, и мы просто были вместе. При каждой кажущейся мелочи. Когда мы гуляли, когда ели, когда смотрели фильмы и даже когда спали. Я не давал своим мыслям и снам ни на минуту улететь куда-то из пахнущей больницей и свежими цветами квартиры ни в другой далекий город, не знающий бед, ни в будущее, в котором не было больше борьбы и не было больше Зои. Только пока она спала, я судорожно писал статьи, кажущиеся мне самим олицетворением пустоты, и в сотый раз благодарил главного редактора за то, что он не шлет меня куда подальше за очередной пропущенный срок сдачи.

Мы тогда много плакали, вцепившись друг в друга, и говорили много грустных слов. Но и смеялись мы не меньше. Вспоминали и мечтали. Не о далеком будущем, а о следующем дне. Несколько раз Зоя собралась с силами и просила отвезти ее в церковь. И пока она сидела в темноте на лавочке, я ставил свечки и пытался просить о чудесном исцелении, но у меня не получалось. У меня не получалось поверить в такую феноменальную удачу. Один на миллион.

Почему это должно было выпасть именно нам? То, что мне когда-то в кабинете врача казалось громадным шансом, теперь было таким далеким, как Нептун. Вместо этого я просил, сам себе ужасаясь, только о том, чтобы ей было не больно и не страшно.

Для себя я не просил ничего. Хотя поменьше боли и страха мне тоже не помешало бы. Но какая-то иррациональная часть моего разума решила, что я просто умру вместе с ней, и все, и поэтому я не особо заботился о том, что будет потом. Это потом виделось мне такой всепоглощающей пустотой, что его просто не могло быть. Так как не могло быть Земли после потухшего Солнца. И потому я о нем не думал. Я думал только о мгновении, в котором находился сейчас. О том мгновении, в котором брал руку Зои, и все когда-либо существовавшее время стягивалось к нам из прошлого и из будущего и замирало только для нас. Часы переставали идти. И только когда я отпускал ее, стрелки снова начинали тикать.