Три орудия смерти - Гилберт Кийт Честертон

Норман начал с того, что потряс основание молельни из коричневого кирпича, объявив о намерении стать викарием англиканской церкви, более того, ее близкого к католицизму направления, именуемого «высокой церковью».

Но даже это не обеспокоило отца так сильно, как достигшая его ушей информация о чрезвычайно успешных лекциях сына, касающихся политэкономии. Эта политэкономия радикальным образом противостояла той, которую проповедовал и практиковал его отец. Она отличалась от принятой отцом настолько сильно, что тот во время достопамятного скандала за завтраком охарактеризовал ее как социализм.

– Кто-то должен отправиться в Кембридж и остановить его! – воскликнул старший мистер Нэдуэй, ерзая на стуле и нервно барабаня пальцами по столу. – Джон, ты должен съездить и поговорить с ним. Или же доставь его сюда, и я сам с ним побеседую. В противном случае нашему бизнесу конец.

Судя по всему, в реализации нуждались обе части этой альтернативной программы.

Джон, младший партнер фирмы «Нэдуэй и сын», съездил в Кембридж и поговорил с братом, что, по-видимому, того не остановило. Затем Джон доставил его к Джейкобу Нэдуэю, чтобы отец мог поговорить с сыном. Джейкоб с готовностью воспользовался предоставленной ему возможностью, и все же собеседование пошло не совсем так, как он ожидал. Более того, результат аудиенции привел старшего Нэдуэя в полное замешательство.

Разговор состоялся в кабинете старого Джейкоба, полукруглыми окнами выходившего на «Лужайки», в честь которых до сих пор назывался их дом. Это был традиционный викторианский особняк, о котором в то время можно было бы сказать, что он построен мещанами для мещан. При его строительстве использовали невероятное количество выпуклого стекла, как для оранжерей, так и для полукруглых окон. В нем также было множество сводов, куполов и навесов. Казалось, все террасы и веранды накрыты зубчатыми деревянными зонтиками. Здесь было немало довольно уродливых витражей и много не то чтобы уродливых, но очень неестественных стриженых живых изгородей. А кроме того, большой голландский сад в придачу. Словом, это был один из тех удобных викторианских особняков, которые эстеты того времени считали весьма вульгарными.

Мистер Мэтью Арнольд[41]прошел бы мимо такого дома с удрученным вздохом. Мистер Джон Раскин[42]в ужасе бы от него отшатнулся, призвав на него проклятие небес с соседнего холма. Даже мистер Уильям Моррис[43]что-то недовольно проворчал бы насчет архитектуры, схожей с обивкой для мебели. Но вот по поводу реакции мистера Сэйкеверелла Ситуэлла[44]я не уверен. Мы уже достигли того периода, когда изогнутые окна и террасы под балдахинами придают домам налет задумчивого обаяния прошлого. Не исключено, что мистера Ситуэлла можно было бы встретить где-нибудь внутри дома, блуждая по которому он слагал бы стихотворение, посвященное его старинному очарованию. Хотя это наверняка удивило бы мистера Джейкоба Нэдуэя, если бы тот застал поэта за подобным занятием. Но я не берусь предположить, стал бы даже мистер Ситуэлл посвящать стихи мистеру Нэдуэю после беседы отца со своим младшим сыном.

Миллисент Милтон, пройдя через сад, оказалась в кабинете в тот же момент, когда в него вошел младший партнер. Она была высокой и светловолосой, а ее вздернутый заостренный подбородок придавал профилю девушки благородство, выходящее за пределы обычной миловидности. С первого взгляда она казалась несколько сонной, а со второго – немного высокомерной. Но на самом деле оба эти качества были ей чужды. Миллисент всего лишь примирилась с собственной жизнью.

Она села за свой обычный стол и принялась за обычную работу, однако очень скоро снова поднялась, молчаливо демонстрируя готовность покинуть рабочее место, поскольку семейная беседа становилась чересчур уж семейной. Но старый Нэдуэй раздраженно махнул рукой, давая понять, что она ему не мешает, и девушка досмотрела всю сцену до конца.

Старый Нэдуэй рявкнул так резко, обращаясь к обоим сыновьям, как будто его только сейчас что-то обеспокоило.

– Но, я думал, вы уже поговорили.

– Да, отец, – ответил Джон Нэдуэй, глядя на ковер, – мы поговорили.

– Я надеюсь, тебе удалось убедить Нормана в том, – более мягким тоном продолжал старик, – что он не должен строить эти безумные прожекты, пока мы все занимаемся бизнесом. Мой бизнес рухнет через месяц, если я попытаюсь воплотить его предложения насчет премий и партнерства. И как я могу допустить, чтобы сын использовал мое имя и на каждом углу кричал о том, что мои методы пора отправлять на свалку. Разве это разумно? Джон объяснил тебе – в твоих заявлениях нет ни капли здравого смысла?

Большое бледное лицо викария к всеобщему удивлению расплылось в ироничной улыбке.

– Да, Джон много всего такого мне объяснил, но мне тоже было что ему сказать. К примеру, я объяснил ему, что у меня так же есть свой бизнес.

– Как насчет бизнеса твоего отца? – спросил Джейкоб.

– Я как раз насчет бизнеса моего отца, – жестко отозвался священник.

Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушил угрюмый голос Джона.

– Дело в том, отец, что так не пойдет, – мрачно произнес Джон, продолжая разглядывать ковер. – Мне кажется, я сказал за тебя все, что ты мог бы сказать сам. Но Норману известны новые условия, и так дальше не пойдет.

Старый мистер Нэдуэй дернул шеей, словно пытался что-то проглотить, а затем произнес:

– Хочешь сказать, ты тоже против меня? Против меня и всего нашего предприятия?

– Я за все наше предприятие, в этом-то и дело, – ответил Джон. – По-видимому, именно мне предстоит взять на себя ответственность за него, во всяком случае, со временем. Но будь я проклят, если возьму на себя ответственность за все эти старые методы ведения дел.

– Деньги, заработанные старым методом, тебя, похоже, не огорчают, – яростно воскликнул отец. – А теперь ты являешься ко мне с этим бессмысленным и слюнявым социализмом.

– Мой дорогой папа, – произнес Джон Нэдуэй, флегматично глядя на отца, – ты считаешь, что я похож на социалиста?

Миллисент, в качестве стороннего наблюдателя окинув взглядом всю его плотную привлекательную фигуру – от ботинок, начищенных до блеска, до волос, до блеска напомаженных, – с трудом подавила смешок.

Тут воцарившуюся тишину прорезал звенящий страстью голос Нормана Нэдуэя: