Царские забавы - Евгений Сухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Будет сделано, государь! — охотно отозвался Малюта.
На следующий день плотники соорудили полуторааршинный колодец и, водрузив его на сани, приволокли на Красную площадь.
Глашатаи зачитали с Лобного места государев указ о сожжении изменника, а к полудню к месту казни потянулись любопытные и зеваки, которые не хотели пропустить такого зрелища, как казнь царского шурина.
Казнь на Красной площади было делом привычным: секли руки ворам, заливали в глотку олово фальшивомонетчикам, сжигали в срубах вероотступников, рубили головы изменникам. Это было таким же обычным делом, как воскресный отдых с кубком в руках, до краев наполненным крепкой брагой.
Распахнулись врата Спасской башни, и на серый брусчатник стрельцы вытолкали черкесского князя.
Петр был в цепях. Цепи звенели.
Князь походил на огромного медведя, опутанного цепями, стрельцы, подобно скоморохам, тянули Петра Темрюковича в самый центр площади, чтобы предстал он перед толпой и распотешил государя, а заодно и весь присутствующий люд. Только вместо сцены здесь был сооружен бревенчатый колодец.
Петра Темрюковича остановили у самого колодца — дернули стрельцы за оба конца цепи и опрокинули князя на спину. Оперся князь дланью, поднялся, напачкав колени. Сняли стрельцы цепи с князя, и он предстал перед народом как есть — без сапог и в широком опашне.
— Мы тут для тебя баньку приготовили, — ласково поведал князю Никитка-палач. — В подвалах ты небось поостыл, застудил косточки, вот сейчас на жару их и погреешь. Полезай, князь, в колодец!
Петра Темрюковича два дюжих детины подхватили под руки и опустили в узенький колодец, после чего придавили сруб крепкой крышкой и вогнали по углам дюймовые гвозди.
Крепкой получилась домовина для Петра Темрюковича.
Во время казней москвичи привыкли видеть государя у Кремлевской стены восседающим на огромном стуле. Царь был виден отовсюду. Величавый, невозмутимый, он казался таким же несокрушимым, как колокольня Благовещенского собора.
Царь Иван — это уже не тот наивный отрок, каким знавали его бояре в начале правления, он научился радоваться умелому удару палача так же искренне, как удачному выстрелу, сделанному на охоте. Сейчас это был господин, который знал цену жизни и обставлял казни так же торжественно, как свой выезд по святым местам. Стрельцы облачались в золотые кафтаны и стерегли помост при парадном оружии; осужденный проходил через караул, вооруженный топориками; плотный коридор из неулыбчивых отроков уводил его прямо к эшафоту.
Торжество начиналось с музыкантов, которые, взобравшись на Кремлевские стены, трубным гласом возвещали о действе, в финальной сцене которого будет непременное сожжение главного героя. Такого зрелища пропустить никто не желал — не каждый день сжигают родича царицы. Потому народу набралось много, особенно любопытные взобрались даже на торговые ряды, опасаясь пропустить малейшую подробность, и с саженной высоты с ликованием возвещали о каждом шаге незадачливого князя.
— Ведут!
Но об этом было известно и без того, через каждую дюжину метров вопили стрельцы, предупреждая:
— Расступись! Татя ведем!.. Расступись, честной народ, татя ведем!..
А с Кремлевской стены трубы уже отпевали черкесского князя.
— Приостановился малость!.. На государя посмотрел… Видать, прощения просить надумал. Царь его зреть не хочет, со своими боярами разговаривает, — поведал сверху белобрысый детина мужикам, стоявшим у торговых рядов. — За цепи князя тянут: к помосту ведут.
А когда Петр Темрюкович преодолел первую ступень эшафота, трубы умолкли, и отчаянный барабанный бой возвестил о том, что начинается следующее действие.
Площадь приготовилась увидеть заключительную сцену, и мужики повытягивали шеи с любопытством.
Палачи умело законопатили щели колодца, и смоляной дух разошелся по Красной площади.
Никитка-палач стоял на помосте не один, у сруба топталось полторы дюжины дворян, кравчих, стольников, которым была оказана особая государева милость — готовить хворост и подкладывать его в полымя. Челядь, отмеченная великим государевым расположением, стояла совсем рядом с колодцем, сжимая в руках сушняк. Московские дворяне с завистью взирали на три десятка избранных, отмеченных печатью благосклонности, а те в свою очередь поглядывали на первую дюжину стольников, стоящих в непосредственной близости от палача, — это была высочайшая государева милость, равная чаше, принятой из царских рук.
От такого близкого стояния к огню можно было не только обжечься, но и охмелеть.
Никитка сжимал в руках факел и терпеливо дожидался соизволения государя, чтобы швырнуть его на закопченный колодец. Смоляные мочала злобно потрескивали и бросали жалящие искры на сподручных палача.
Никитка-палач уловил легкое движение царственной длани. Палач поднял над головой руку с горящим факелом, потом стал размахивать им как булавой, словно хотел сразить неведомого недруга. Москвичи, зачарованные колдовской силой огня, с замиранием прислушивались к тому, как полымя рассекает прохладный воздух. Никита бросил факел на колодец, который мгновенно запылал, взметнув жадные руки огня к соломенным крышам, некоторое время огонь висел высоко в воздухе, напоминая отблески вечерней зари, а потом, когда доски колодца прогорели, он упал с трехсаженной высоты и охватил сруб со всех сторон. Отступили зеваки, давая простор стихии, а потом, отвоевывая у огня каждую пядь, снова приблизились вплотную к полыхающему колодцу.
Стольники, кравчие, дворяне, словно вспомнив о предоставленной чести, стали прикармливать огонь хворостинами, и пламя добралось до узника, вырвав из глубины колодца отчаянный вопль.
Когда от поленьев осталась только груда головешек, зеваки потеряли интерес к развлечению и разошлись по домам.
Третью неделю Иван Васильевич находился в бдении.
Время, проведенное в молитве, было для царя святым. Государь не желал видеть даже ближних бояр, и единственный, кто имел к Ивану доступ, был Григорий Лукьянович Скуратов. Набрав в грудь поболее воздуха, Малюта поднимался по Красной лестнице. Отстранит плечиком Малюта застывшую стражу и медведем ввалится в царские покои.
Побыв недолго подле государя, Григорий Лукьянович выныривал из Постельного в полутьму Переднего покоя и объявлял во всеуслышание:
— Ступайте к себе, господа. Не желает покудова вас видеть государь. Ежели потребуется, так Иван Васильевич вас сам к себе покличет.
— А ты как, Григорий?
— А меня государь Иван Васильевич нынче к себе призвал, — важно объявлял думный дворянин.
Бояре уходили хмурые и желали в сердцах скорейшей погибели «худородного поганца».
Иван Васильевич оставался с Малютой подолгу наедине, и даже караул, стоящий у порога, не мог сказать, что же делается за дубовыми дверями.