Долгий путь домой - Луиз Пенни

Гамаш ждал.

– Ох.

Это было все, что он услышал. Все, что ему требовалось услышать.

– Что ты хотела мне сказать? – спросил он.

Рейн-Мари потребовалось несколько секунд, чтобы отвести глаза и мысли от того, что она увидела.

Она опустила телефон, уронив изображение сумасшедшего себе на колени.

– Профессор Норман преподавал в колледже теорию искусства, – сказала она. – Но, по словам профессора Мэсси, он обучал студентов не традиционным теориям перспективы, эстетики и природы искусства. Он преподавал свои собственные теории.

– Да, – подтвердил Гамаш. – Теорию о месте музы в жизни художника.

– Но профессор Норман не советовал студентам обзавестись музой, – продолжила Рейн-Мари. – Он говорил им о десятой музе.

Арман наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

– О десятой музе? Я думал, что их было девять.

– Есть теория о том, что десятая муза существовала, – пояснила Рейн-Мари. – Эту теорию и втолковывал профессор Норман. Арман, ни одна из девяти муз не олицетворяет живопись или скульптуру.

– Но это несправедливо, – возмутился он.

Рейн-Мари покачала головой, хотя и знала, что он ее не видит:

– Увы. Есть музы поэзии, танца, даже истории. Слово «музей» происходит от слова «муза». Даже «музыка» имеет тот же корень. Однако живопись осталась обделенной.

– Невероятно, – сказал Гамаш.

– Профессор Мэсси не помнит подробностей, но теория профессора Нормана состояла в том, что существует муза – покровительница живописи. Десятая муза. И чтобы добиться успеха в творчестве, художник должен ее найти.

– Ты хочешь сказать, Норман верил, что десятая муза реально существует? Что она обитает где-то?

– Я ничего такого не говорю. И профессор Мэсси тоже. Но Себастьян Норман преподавал это своим студентам. Есть кое-что еще. Кое-что, о чем говорила Рут.

– Я готов, – стоически произнес Гамаш.

Его интонация вызвала у Рейн-Мари улыбку.

– Она процитировала Дега, который говорил, что музы целый день работают в одиночестве, а под вечер собираются вместе и танцуют.

– Симпатичный образ.

– Рут представила себе, каково это – стоять в лесу и наблюдать за ними. Будучи изгнанной из их круга.

Перед его мысленным взором возник другой образ. Неясная фигура. Среди деревьев. Жаждущая быть принятой.

Но отвергнутая.

И постепенно боль превратилась в ожесточение, ожесточение – в злость, а злость – в ярость.

А ярость перешла в безумие.

А безумие стало портретом.

Гамаш опустил глаза на изображение в телефоне. Теперь, под другим углом зрения, это лицо пронзительно кричало прямо в грудь Гамаша. В его нагрудный карман.

Туда, где лежала маленькая книжка. Книжка о бальзаме в Галааде.

Который несет исцеление.

Неужели десятая муза и ее поиски свели профессора Нормана с ума? Или он уже страдал безумием, а она была его спасением, его бальзамом?

Могла ли она исцелить его?

Гамаш уставился на это искаженное лицо.

Если где и существовали грешные души, то одну из них он видел перед собой.

– Звонила Рейн-Мари, – сообщил Гамаш, вернувшись в кабинет Шартрана.

Картины Питера были уже свернуты и скромно лежали на столе.

– Что случилось? – спросила Клара, увидев лицо Гамаша.

– Вот что она мне прислала. – Гамаш протянул ей телефон. – Снимок из вашего ежегодника.

– Стоит ли на это смотреть? – скорчила гримаску Клара. – Я ведь не всегда была такой элегантной женщиной, как теперь.

Остальные собрались вокруг нее, и она включила экран смартфона.

– Вы не шутили, – заметил Жан Ги, увидев фотографию.

– Это не я, тупица, – отрезала Клара, и Бовуар впервые получил свидетельство того, что музой Клары действительно является Рут.

Сумасшедший с портрета свирепо глядел на них. Гнев исказил его черты.

– Бедняга, – первой прореагировала Мирна.

Она единственная среди них была знакома с безумием. Хотя и не подвержена ему.

Ее «бедняга» напомнил Гамашу слова, сказанные Марселем Шартраном, когда он изучал работы Питера.

«Бедняга Питер», – произнес он тогда.

Конечно, картина Питера с губами не производила такого впечатления ужаса, как портрет на экране телефона, но что-то общее между ними имелось. Словно художник посмотрел на себя в молодости и прозрел будущее.

– Профессор Норман? – спросила Мирна, и Гамаш кивнул:

– Автопортрет. Взгляните на подпись.

Они взглянули.

– Увеличьте, – велел он.

Они увеличили.

А потом в замешательстве посмотрели на Гамаша.

– Тут написано не «Норман», – сказала Клара.

И она не ошиблась. При увеличении подпись читалась совершенно ясно.

«Ноу Ман».

– Мне нужно на свежий воздух, – пробормотала Клара.

У нее был такой вид, будто ее огрели подушкой по голове. Она плохо понимала, что делает: положила телефон, снова его взяла, протянула Мирне.

Потом огляделась в поисках двери, нашла ее и покинула кабинет.

Остальные последовали за ней.

Она шла быстро, и им пришлось прибавить шагу, чтобы ее догнать, так что они растянулись за ней наподобие хвоста.

А Клара не замедляла шага, напротив, шла все быстрее. По аллеям, проулкам, мощеным улицам, боковым улочкам, куда не заходят туристы. Она шла мимо старых квебекских домов, преследуемая раздутым лицом с портрета, пока не оставила город позади.

Пока не дошла до края. Пока не осталось ничего, кроме этого места. Только воздух и река неподалеку.

Лишь тогда она остановилась.

Жан Ги подошел к ней первым. За ним – Гамаш и Шартран. И наконец, пыхтя и отдуваясь, но не собираясь сдаваться, явилась Мирна.

Клара смотрела перед собой ясным взглядом, грудь ее вздымалась.

– Что происходит? – спросила она, словно огромная река могла знать ответ. Потом повернулась к друзьям. – Что происходит?

– Есть предположение, что профессор Норман и Ноу Ман – одно лицо, – сказал Гамаш.

– Предположение? – переспросила Клара. – А другие объяснения имеются?

– Пожалуй, нет.

– Но если Норман и Ноу Ман – одно лицо, то что это значит? – спросила Клара.