Летчицы. Люди в погонах - Николай Потапов

– Это, Танюша, не забывается… То была, видно, наша судьба…

Они шли, взявшись за руки, молчали, и теплый летний ветерок ласкал их лица. О чем думали, о чем мечтали, обожженные огнем войны, эти люди? Им было что вспомнить, им было о чем думать!

Навстречу бежали ребята. Таня подхватила Лену, подняла на руки, прижала к себе.

– А дедушка ягоды принес. Много-много! – затрещала она, сползая на землю.

– Вот и хорошо. Иди, помой ягоды и поставь на стол. – Таня расправила на ее голове косичку, и Лена, размахивая руками, словно бабочка крыльями, побежала к дому.

Дед встретил Растокина приветливо.

Он заметно сдал, прибавилось на голове седин, приземистее и тише стала походка. Но в живых и строгих глазах по-прежнему светилась все та же цепкость и зоркость взгляда.

– Как живешь, Михаил Нестерович?

– Живу-не тужу. Да и здоровье пока еще есть. Одним словом, держусь, как партизан.

– А дом спалили?

– Спалили, зверюги проклятущие. Как меня взяли, так и дом подожгли. Да сбежал я от них. Сидели мы в сарае. Человек двадцать туда согнали. Ночью проделал лаз в крыше и деру. В лесу прятался, пока наши не вернулись. Отстроил себе вот эту хибару и живу. Крыша есть, печка есть – чего еще надо?

Хибара его выглядела убого. Стены собраны из обгорелых бревен, на крыше – солома. Комнатушка крохотная, с земляным полом. Большую часть ее занимала печка, оставшаяся от старого дома. Находиться в ней было тягостно да и тесно.

Они вышли, сели на лавку.

Лена принесла в чашке землянику, поставила матери на колени.

– Угощайтесь, – пододвинула она миску Растокину. Он взял несколько ягод, положил в рот.

Михаил Нестерович достал кисет, оторвал кусочек газеты на закрутку. Растокин подал ему пачку «Беломора», но он отмахнулся от папирос, сказав:

– Привык к своему самосаду.

Свернул цигарку, закурил. От сизого едкого дыма поперхнулся, закашлялся.

– Ну и злой, дьявол! Сколь курю, а все равно горло дерет, что наждаком. Надолго к нам?

Растокин замялся, глянул на Таню.

Та опустила глаза.

– Да поживу… немного…

– Тянет в наши края? – старик выпустил облако едкого дыма, спрятав в нем свою хитроватую улыбку.

Он догадывался, зачем приехал этот лейтенант, и пытался туманными намеками уточнить свое предположение.

– Тянет, Михаил Нестерович. Воевал тут, да и друзья здесь живут. А друзей забывать нельзя.

– Это верно, друзей забывать нельзя. Не только друзей, но и все, что было, что пережили… Горе, слезы, нужду… Трудную нашу победу.

– Раны залечим, Михаил Нестерович. Все восстановим.

– Восстановим. Народ наш мастеровой, терпеливый, к трудностям привыкший. Главное, фашиста одолели, а строить мы умеем и до работы дюже охочие. Вон село наше, почитай, все спалили. А ныне – не узнать…

Действительно, после войны села и деревни, где прошли фашисты, глядели на мир пустыми глазницами окон да торчащими печными трубами, будто черными столбами подпирали небо.

– А теперь не узнать, – повторил он. – За три года отстроились. Вот она, сила коллективная. Исстари известно: если народ навалится, то и враг свалится. Лишь бы не мешали нам, не лезли снова. А то, слышал, будто Черчилль опять против нас в поход собирается? Хороши союзнички, нечего сказать, – и он смачно выругался.

– Запугивают, Михаил Нестерович, запугивают. Атомной бомбой угрожают. Хотят на колени нас поставить, командовать миром хотят.

– Совести у них нет, вот что я тебе скажу. Мы не только свою страну, но и Европу от фашизма спасли. А теперь они нос дерут… – старик ввернул тут такое словечко, что Таня не стерпела, выругала его, и он извинился. Помусолил цигарку, спросил: – Куда же теперь служить поедешь?

– На Урал.

– Женатый?

– Пока нет… Вот за Таней приехал… Она против.

Старик ждал этого разговора, потихонечку подходил к нему, мысленно желая, чтобы они сошлись, а теперь растерялся вдруг, узнав, что дочь против.

– Дело ваше, молодое, – неопределенно проговорил он. – Только мое такое будет мнение. Зря ты, дочка, упираешься. Валентин – парень серьезный, самостоятельный. Каково одной-то куковать с двумя птенцами. Им отец нужен, а тебе муж.

– Ладно, батя, сами разберемся, – в сердцах высказалась Таня, встала, заспешила домой.

Старик обиженно покосился на нее, бросил цигарку, тоже встал.

– Наведывайся, Валентин, завсегда буду рад, – и крепко пожал ему руку.

Детей Таня оставила у деда, так как утром собирались с Растокиным в город.

Пока пришли в село, стало вечереть.

За дорогу Таня притомилась, но вида не показывала, была веселой, общительной.

После ужина вышли на крыльцо.

Было по-летнему тепло, но кое-где одиноко и лениво лаяли собаки, кто-то гремел у колодца ведрами.

Огней в домах не зажигали, люди в селах ложились спать рано.

Неожиданно ночную тишину разорвал громкий перебор гармошки, и звонкий девичий голос подхватил песню.

Но тут же голос смолк, раздался смех, а после этого уже несколько голосов поддержали запевалу, и песня широко, раздольно полилась по тихой сельской улице.

«Да, жизнь берет свое. Человек остается человеком: хочет любить и быть любимым, хочет радости и счастья», – думал Растокин, слушая песню.

Утром они уехали в город.

Растокин решил еще раз показать Таню врачам, хотя она и отказывалась.

В городской больнице случайно встретили в коридоре знакомого хирурга, с которым были вместе в партизанском отряде.

Он завел их в кабинет, расспросил о делах и, выслушав просьбу, тут же договорился с рентгенологом.

Пока Таню осматривали врачи, водили на рентген, они сидели в кабинете, вспоминали общих знакомых, партизанские рейды по тылам противника.

После тщательного обследования легких врачи пришли к единому мнению: операцию делать нельзя, слишком велик риск, пуля засела около аорты. Они считали, что можно обойтись без операции, надо только соблюдать режим, избегать тяжелых физических нагрузок.

– Ну вот, я же говорила тебе, – упрекнула его Таня, когда они вышли из больницы. – Можно жить и так.

– Конечно можно, Танюша, – поддержал ее Растокин. – Вместе нам будет легче.

На автобусе доехали до окраины города, потом попутной машиной добрались до села.

Таня собрала на стол обед. Растокин поставил бутылку вина, наполнил рюмки.

Таня шутила, подтрунивала над Растокиным, и ему было радостно видеть ее по-прежнему веселой, улыбчивой, ту Таню, которую он знал в землянке и в отряде.