Мертвый остров - Николай Свечин

– А как вы прошли по тайге восемьдесят верст? Я вон с казаками прорывался на шестьдесят, и то чуть концы не отдал.

– «Садовники» провели. Они нас возле хребта дожидались. Тогда я впервые их и увидел. Фирстанов сказал, что этим людям надо будет отдать на корабле два фунта песку, за их труды. И два фунта рыбакам. Всего, значит, четыре. Что сверху намоем, то себе на обустройство. Я двадцать добыл! Антипа тогда еще нас дурил. Говорил, что в Японии целая деревня наших беглых. Что в долг, если надо, они дадут. Даже проценты называл: двадцать годовых! Мы всему верили.

– Двадцать процентов? Грабеж! – возмутился Лыков. – Ты зачем согласился?

– Алексей Николаич! Я ж на воле! У меня крылья за спиной! Я и на двести бы согласился, лишь бы уйти с Сахалина!

– Дальше!

– Ну… Золота на острове не шибко много. Не то что в Забайкалье. Надобно знать места. «Садовники» их знают. Привели, поставили шалаши, начали мыть…

– А чем питались?

– У поселенцев покупали. «Садовники» дичь стреляли, рис давали.

– Ловко. Под носом у тюрьмы живут шестеро беглых. Под японским караулом! Золото моют, зверя бьют, хлеб у местных покупают. И начальству невдомек.

– Так всегда на каторге, ты же понимаешь. Начальству что знать не положено, то оно никогда не узнает! Вот. Две недели мыли. Песок там…

– Я видел.

– Запаслись, значит, песком. Тогда японцы подогнали большую лодку и спустили нас по Поронаю в залив Терпения. А там ход кэты, полно шхун всякого рода. Сели мы на «Окаги-мару» и через пять дней уже были в Нагасаки. Там окончательно выяснилось, кто и зачем нас с Сахалина вытащил.

– Но ты уже все знал?

– Да, я был готовый.

– Родину продать готовый?

– А что мне эта родина? Сначала она меня продала. Не она ли меня в каторгу законопатила? Я – дважды георгиевский кавалер, раненый и контуженый. Тридцать турецких «языков» привел. Думаешь, это кого-то заинтересовало? Нет. А прокурор? Он даже разбираться не стал, кто стрелял, а кто коноводом стоял. И это был тот самый прокурор, на мзду которому мы деньги собирали! Который кунака моего засадил. А? Разве это справедливо?

– Когда мы с тобой на турок в атаку ходили на Столовую гору, ты так не думал! Ты Россию защищал. А сейчас? Калина Голунов – японский лазутчик! В голове не помещается…

– У меня самого не помещается. А тогда? Нас, как привезли, сразу взяли в оборот. Сунули на флотскую гауптвахту. И начали искушать. Что с нами будет, если скажем «да», и что, если «нет». Я-то с обиды согласился не медля, а другие сомневались. И Ваньке Одноглазкову, который больше всех ломался, снесли голову на наших глазах. Офицер, своим мечом. Только по полу покатилась… Ну, опосля такого сомнения сразу кончились…

Помолчали, потом Калина Аггеевич продолжил:

– Дальше просто. Два года я обучался в ихнем монастыре всяким премудростям. Могу теперь убить тебя одним пальцем. На телеграфе умею. Могу взорвать динамитом железную дорогу. Шифры, тайнопись, уход от слежки, изменение наружности… Много чего. Когда японцы решили, что я готов, перебросили во Владивосток. Там я будто бы напился, подрался в кабаке и попал в полицию. Через пару недель выяснили мое настоящее имя. Добавили четыре года и вернули на Сахалин. Тот самый поляк из Александровска сунул меня сюда. Служил старостой, честно. Всего я переправил в Японию за три почти года девятнадцать человек. Первой пробы. Не всех сам отбирал, в других округах свои старосты есть. Капитан Такигава сказал как-то, что отказались лишь трое. Те, кого нашли в Нагасаки… Из корсаковских все согласились. В этом году вышел мой срок. Осталось переправить Царя с эсаулами и самому с ними уйти. И – шпионом в Россию.

– Как беглые бегут с Сахалина? Где у них переправочный лагерь?

– На восточном берегу мыса Крильон есть японская фактория. Как раз посередке, где впадает речка Урюм. Но сейчас там никого нет, одни рыбаки.

– Откуда станут вывозить нынешних беглецов?

– Не знаю. Такигава обмолвился: заложили новый лагерь вместо старого. Но где он? Побережье большое. Ихние фактории по всем бухтам.

– Ладно. Ты этих девятнадцать человек помнишь?

– Конечно.

– Садись и запиши. Подробно: имена, приметы… В Россию ты вернешься, и очень скоро. Вместе со мной. Есть у меня знакомцы, что решат твой вопрос. Расскажешь все жандармам. И тем подкрепишь мое прошение на Высочайшее имя. Сейчас нам с тобой надо найти тех пятерых, что ждут лодку. Еще не упустить Царя с эсаулами. Еще выжить.

Таубе сидел в кабинете и второй раз перечитывал письмо Лыкова. Его недавно занес доктор, приплывший из Корсаковска в Александровск за лекарствами. Алексей сообщал, что устроил их приятеля на хорошее место. Тот осваивается и шлет поклон… Значит, Буффаленок начал свою каторжную легенду, и у него все благополучно. Еще Лыков звал барона на охоту. Он пока ищет, где зверя побольше. И через пару недель можно будет приезжать с «меделянами».

Таубе и сам уже собирался навестить Корсаковск. Он осмотрел три роты из четырех. Оставалось проинспектировать лишь роту капитана Кусанова. Алексей же предупреждал, что спешить к нему не надо. Он еще не напал на след. Но за две недели наверняка продвинется в розыске, и тогда ему понадобятся и Таубе, и Передерий со своими людьми. Что ж, обождем пока с инспекцией…

Внимание барона отвлекли голоса из приемной. Один принадлежал штабс-капитану Жилину-Кохнову. Адъютант что-то долдонил, как всегда, излишне громко. Говоришь ему, говоришь, а толку никакого, раздраженно подумал Таубе. Второй голос возражал, тихо, но настойчиво. Подполковник прислушался и понял, что приехал Бисиркин. Убрав письмо в стол, он вышел в приемную.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! Рад вас видеть!

Адъютант пояснил с досадой:

– Я пытался убедить, что вы заняты, но он не слушал!

Барон пожал гостю руку и пригласил в кабинет. А Жилину-Кохнову сказал:

– Ротные командиры – главные здесь люди. Намного более важные, чем мы с вами. Впредь учтите, что все они входят ко мне без доклада в любое время дня и ночи.

Обиженный адъютант удалился. Барон послал вестового за чаем, усадил Бисиркина, сам устроился напротив и спросил:

– Что случилось? Вы ведь не просто так приехали?

– Вот, Виктор Рейнгольдович. – Бисиркин выложил на стол несколько исписанных листков. – Нашли в комнате Тарасюка. Делали починку, заметили, что половица шатается. Подняли ее, а там…

Тарасюк был бывший рыковский фельдфебель. Сейчас он сидел на батальонной гауптвахте, и аудитор готовился передать его дело в суд.

Таубе взял верхний листок. Там значилось пятнадцать фамилий, все польские. Напротив каждой стояло число: 500, 425, 610… Кое-где указывалось иначе: 6 ф. зол., 4 ф. зол.