Умножающий печаль - Георгий Вайнер

— Серебровскому не на кого поменять Кузьмича. И некогда — начинается избирательная кампания. Лошадей не меняют посредине реки, — тоскливо сказал я и с болью ощутил вдруг, что эта молоденькая девочка знает о нынешней жизни больше, чем я. И вписана в нее гораздо прочнее.

— Лошадей — может быть, — усмехнулась Лена. — А ослов топят на самой стремнине…

Я обнял ее за плечи, посмотрел пристально в глаза и медленно, неуверенно сказал:

— Наверное, я слишком долго отсутствовал…

— И что? Это прекрасно! Наблюдать революции издалека — полный кайф! Как ужастик по видику — страшно, но совсем безопасно.

Я помотал головой:

— Не об этом я… Серебровский сказал — здесь нет места тем, кому за тридцать. Мне — тридцать шесть.

— А мне — двадцать три, — сообщила Лена. — Сложи и раздели. Вдвоем, похоже, проходим…

Ваньку усадили за огромный стол для совещаний, напротив шефа безопасности Сафонова и начальника личной охраны. Серега Ордынцев стоял в стороне, привалившись спиной к каминной полке.

А я, откинувшись в своем рабочем кресле, не вмешиваясь, внимательно слушал их.

— Ваня, твои телохранители говорят, что ты сам, по доброй воле, прыгнул на мотоцикл — это правда? — расспрашивал Кузьмич.

— Правда, — напряженно, но твердо отвечал Ванька.

— Но мы же с тобой только вчера говорили о том, что надо соблюдать обязательные меры безопасности.

— Это не относится к Коту Бойко. Я его знаю дольше, чем вас… Сколько себя помню…

Сафонов тяжело вздохнул, покрутил головой, потом сказал:

— Хорошо… И куда вы поехали?

— В парк.

— С кем вы там встречались, что делали?

— Гуляли, разговаривали о жизни…

— А где именно гуляли?

Ванька подозрительно посматривал на Сафонова:

— А какое это имеет значение?

— Ну, хотелось бы знать — как, где, с кем вы гуляли. Столько часов гулять по аллеям вы не могли — парк прочесывали три десятка людей с вашими фотографиями в руках… Куда делся мотоцикл, на котором вы прикатили в парк? Куда вы пошли после того, как постреляли в тире?

Ванька задумался на минуту, я видел, что он принимает какие-то важные решения, потом повернулся ко мне:

— Папа, ты знаешь, я никогда не врал тебе… Я хочу сказать, что Кот не произнес о тебе ни одного дурного слова. И не задал о тебе ни одного вопроса. И я ни в чем не предал тебя. А отвечать на вопросы твоих охранников я не буду… Это их не касается…

Мне хотелось дать ему по морде. Но это не решение вопроса. Не знаю, может быть, он прав. И гнев мой нелеп, жалок. Страх обессиливает, убивает волю.

Я поправил дужку очков, вяло сказал:

— Наверное, сынок… Правда, это касается меня. И тебя… Впрочем, ладно, многое уже не важно. Машина ждет тебя — поезжай домой, тебе надо собираться… Вы улетаете завтра.

— Мама сказала — послезавтра?

— Я изменил планы — вы полетите на моем самолете. Быстрее и надежнее… Мама уже знает.

Ванька подошел ко мне, я встал, и сын крепко, судорожно обнял меня:

— Я тебя всегда очень любил…

А сейчас он не любил меня. Он благодарил меня за то, что я освободил его от унижения.

— Больше не любишь? — грустно спросил я.

— Я стал взрослым… Я вырос…

— Надеюсь, — со вздохом сказал я. Я хотел сказать ему об очень многом. Но знал, что это бесполезно — он попросту не услышит меня. То, что мы пошло и пафосно называем «жизненной мудростью», не воспринимается изустно. Она приходит только с болью собственных потерь.

— Ты больше не Ванька, сынок. Ты — Иван Александрович Серебровский. Я хочу, чтобы ты помнил об этом всегда. Это как титул, это — миссия, это — пожизненный долг. И большая честь… За это существует ужасная плата — утерянная любовь…

Поцеловал его в лоб, повернул за плечи и подтолкнул в спину: — Иди!..

Иван направился к дверям кабинета и, проходя мимо Сергея, вдруг впервые за весь вечер обратился к нему, и в тоне его звенела сила и уверенность:

— А ты, Сергей, знай — если бы вокруг отца были такие, как Кот, ему вся ваша безопасность была бы бим-бом, до лампочки!

И, не слушая ответа, выскочил за дверь.

Лена Остроумова хорошо водила машину. Она уверенно гнала джип «блейзер» по московским улицам, забитым транспортом, душной бензиновой гарью и шальными пешеходами — подколесными самоубийцами. Откинувшись на пассажирском сиденье, я тихо покачивался, прикрыв глаза, будто дремал. Уголком глаза наблюдал за своим водилой.

— Сергей Петрович, возлюбленный мой руководитель, вы чего закручинились? — с улыбкой спросила Лена.

— Кручина гнетет, к земле клонит…

— Страшное дело! — ужаснулась Лена. — Помнится, был такой могучий деятель — управделами ЦК партии Кручина…

— Был такой… А ты-то как это помнишь?

— Мы в одном доме жили. Этого Кручину партийные подельники выкинули с восьмого этажа. А меня отец развеселил тогда…

— Невероятно смешно!

— Отец сказал, что пока, мол, летел бедолага, мучился все время чеховским вопросом: почему люди не летают? — рассмеялась Лена и добавила: — Отъявленный был ворюга, диспетчер партийных денег…

— Охота тебе этим мозги занимать? — заметил я.

— А как же? Мне все это надо знать, — пожала изящными плечиками Лена.

— Зачем? — удивился я. — Зачем тебе помнить всю эту унылую, грязную чепуху?

Лена, не отрываясь от руля, закурила сигарету, тихонько засмеялась:

— Мой высокий, нежно любимый командир и повелитель! Ты полагаешь, что секретутничать — это самая подходящая для меня участь?

— Да никогда! — с энтузиазмом протестнул я. — Ты — девочка-праздник, подарок для избранника судьбы! Если честно говорить, я не понимаю — на кой я тебе сдался? И вообще неясно — зачем тебе эта работа? С твоими-то данными!..

Лена щурилась от дыма, затаенно насмешливо улыбалась.

— Знаешь, почему мужики плохо баб понимают?

— Поделись, просвети, — готовно согласился я.

— Мужиков интересует в жизни то, что происходит вокруг. А женщин — то, что внутри событий, отношений, людей… Бабы как часовщики — они не на стрелки смотрят, а чувствуют, как там колесики и шестеренки крутятся…

— Замечательно! — похлопал я в ладоши. — И в какую сторону крутятся колесики и шестереночки твоей волшебной души? Куда они должны прикатить тебя?