Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер

Мой дорогой друг Цзи-гу,

настало предпоследнее зимнее полнолуние. Кругом все еще лежит снег. Какая унылая погода!

Вчера я был в школе у госпожи Кай-кун, где она ведет занятия. Школа оказалась довольно большим зданием неподалеку от центра города, и шум там на улице стоит такой, что не слышно собственного голоса. Мне хотелось побывать на уроке у госпожи Кай-кун, но оказалось, что, во-первых, присутствие среди учеников постороннего взрослого человека может вызвать неодобрение начальства, а во-вторых, сама госпожа Кай-кун смущалась бы и нервничала, зная, что я за ней наблюдаю. Кроме того, войдя вместе с ней в здание школы (кстати сказать, весьма некрасивое и грязное), я почувствовал, что она как бы преобразилась, став из женщины учительницей. Она переступила порог иного мира. Мне показалось, что вокруг мгновенно изменилось освещение. Даже со мной она теперь говорила по-другому. Я отошел в сторонку, продолжая наблюдать. Вокруг бегали и шумели ученицы и ученики. Госпожа Кай-кун разговаривала с кем-то из учеников, потом с коллегами, то есть с другими учителями. Между нами как будто разверзлась пропасть. Я смотрел на госпожу Кай-кун, такую хладнокровную, неприступную, внушающую почтение, а перед моим внутренним взором возникал иной образ той же госпожи Кай-кун, беспомощной от счастья в моих объятиях, восходящей на вершину любви… И я подумал, что все эти люди, окружающие ее сейчас, даже не догадываются об этом втором образе госпожи Кай-кун. Какой же из двух образов истинен? Оба, как это ни странно, оба.

Госпожа Кай-кун представила меня начальнику школы, рассказав ему обычную историю: что я приехал сюда из Ки Тая учиться и так далее. После этого она вместе с группой учеников удалилась. Господин начальник принял меня крайне любезно и пригласил к себе в комнату. Он долго рассказывал мне о школьном обучении у большеносых, отличающемся главным образом тем, как я понял из его слов, что оно крайне непостоянно. Детей, всех без исключения, отдают в школу в шесть лет, и они учатся там до четырнадцати, а некоторые до восемнадцати лет и даже дольше, если успевают избрать себе какую-то определенную область занятий. Самая нижняя ступень школы называется «Народной школой», самая высшая — «Кормящей матерью». Между ними имеется еще множество школ разных рангов и направлений[76].

Главная беда, от которой страдает школа и вообще вся система образования большеносых, сказал господин начальник, заключается не в лености, неповиновении и неспособности учеников, а в том, что школы подчиняются нескольким мандаринам во главе с министром, которые хоть и трудятся не покладая рук над сочинением все новых правил и предписаний, однако не имеют ни о школе, ни вообще об обучении ни малейшего представления. Поэтому учителя занимаются главным образом тем, что более или менее открыто лавируют между неспособностью учеников и нелепыми предписаниями министерства.

Еще одна беда здешней системы образования — начальник не говорил о ней прямо, но из его высказываний я не мог не сделать этого вывода, — связана с некоторыми удивительными особенностями мышления большеносых. Так, учитель у них может сказать ученику, что тот слишком шумит, ленится или недостойно себя ведет, но он не может — ему запрещено! — назвать ученика глупым или неспособным. Это, естественно, сильно затрудняет общение учителя с семьями учеников, ибо неуспех обучения лишь в редчайших случаях объясняется недостатком прилежания или бурным характером ученика; чаще всего это действительно результат его неспособности или глупости. Однако именно этого учитель сказать не может. Большеносые придерживаются того неписаного морально-политического правила, что все люди обладают равными способностями. Отчего так? Оттого что большеносые твердо убеждены в равенстве людей вообще — убеждение само по себе доброе и благородное. К тому же оно закреплено законом, о нем твердят все и всюду, и провозглашающий его вслух смело может рассчитывать на одобрение публики. Как-то я заговорил об этом с господином Мэй Ло — ведь он, будучи судьей, призван не только соблюдать, но и охранять этот принцип всеобщего равенства. Мои вопросы и взгляды сначала задели его, но потом он признал, что я прав. Хорошо, сказал я, пусть все люди равны перед законом — бедные и богатые, высокородные и низкородные, чернокожие и бледнокожие; это справедливо и благородно. Но можно ли считать их на самом деле равными? Даже если они выглядят одинаково и имеют равные права, это отнюдь не делает их равными. Глупец может весить столько же, сколько мудрец, как в прямом, так и в переносном смысле слова, и первому так же никто не вправе наносить ущерб или обиду, как и второму, но от этого все равно нельзя равнять одного с другим. Здесь опять наличествует та же путаница понятий: большеносые сравнивают несравнимое.

Однако у большеносых издавна существует философия, позволяющая им принимать желаемое за действительное. Из принципа всеобщего равенства прав, из того представления, что раз и мудрец — человек, и глупец — тоже человек, они выводят принцип всеобщего тождества претензий. И на этой основе вообще отрицают наличие у людей неравных способностей. Теперь у них больше не принято думать, что есть люди, лишенные тех или иных способностей от природы. Принято думать, что способности у всех совершенно равные. А поскольку это очевидно противоречит действительности, они выдумали пресловутую науку о душе, с помощью которой можно кого угодно убедить в наличии у него любых способностей, доказав, что они у него не отсутствуют, а лишь не проявляются из-за тех или иных вредных влияний, испытанных человеком еще в материнской утробе или в детстве.

Мало того из этой путаницы понятий о равных правах и равных способностях проистекает удивительная и совершенно непонятная боязнь называть вещи своими именами. Человека нельзя назвать (по крайней мере вслух) бедняком, глупцом или калекой, даже если это правда. Большеносые боятся ущемить тем самым его права. Выходит, они боятся взглянуть в лицо действительности? Вся история философии большеносых за два последних столетия (считая от здешнего «сейчас») была историей ухода от действительности. Философия большеносых не задумывается над тем, каков человек есть, в каком обществе он живет, а лишь рассуждает о том, каким должен быть человек и как должно быть устроено его общество, вырабатывая для того все новые рецепты. Поскольку рецептов тут можно придумать великое множество, неудивительно, что философы у них так до сих пор и не пришли к какому-то единому мнению, однако, судя по всему, наиболее распространена (по крайней мере сейчас) теория, что всякий человек изначально должен быть добр и мудр, если же он не таков или перестал быть таким, то виноваты в этом всегда другие. Я разговаривал со многими образованными большеносыми, стараясь узнать их мнение: с господином Ши-ми (который, кстати, тоже выдержал государственный экзамен, как и тот злонравный ученый), с господином Юй Гэнем, с господином судьей Мэй Ло, с госпожой Кай-кун. И все они более или менее явно придерживаются убеждения, что человеку достаточно иметь добрые помыслы, чтобы быть или стать добрым.