Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

– Во что вы одеты?! – ахнул режиссер.

Я могла задать ему тот же вопрос.

– Костюм для прогулки под парусом. Вам нравится? – спросила я и повернулась вокруг себя, демонстрируя ему белый берет, темно-синий блейзер с вышитой на нем эмблемой и брюки на широком поясе.

– Мне это не нравится. Вы сейчас же вернетесь домой и переоденетесь в платье, которое я вам прислал. Сейчас же, пока вас еще никто не видел.

– Платье, которое вы прислали, мало. Либо так, либо мой фрак, но, пожалуй, фрак – это слишком для такого случая. Мне бы не хотелось, чтобы меня приняли за жениха.

Фон Штернберг побледнел так, что казалось, его сейчас вырвет. Но у него не осталось на это времени, потому как мальчик-слуга в ливрее отеля подошел сообщить, что мистер Шульберг ожидает нас у входа в бальный зал.

Режиссер схватил меня за руку.

– Он собирается представить вас. Но я думаю, вместо этого отправит домой, и потом… – сказал он, сжимая пальцы и таща меня вперед, – вы можете принести ему извинения.

Я пожалела о своем решении. Думала, это будет шутка, которая заставит голливудские языки прийти в движение, как то случалось в Берлине. Однако я пока еще не встречалась с главным исполнительным продюсером студии «Парамаунт», тогда как он, разумеется, уже был наслышан о моей выходке со слаксами во время фотосессии.

– Вы вообще хотите работать в этом городе или нет? – прошипел мне в ухо фон Штернберг. – Все ваши поступки пока убеждают в том, что не хотите.

Он отпустил меня, когда к нам подошел с приветствием щеголеватый мужчина, по возрасту гораздо младше, чем я ожидала, – лет тридцати пяти, с темными курчавыми волосами и зловонной сигарой в руке. Вежливо поклонившись, что напомнило мою первую встречу с Руди, он поцеловал мне руку.

– Verzaubert, Sie zu treffen[50], фрейлейн Дитрих, – произнес Шульберг на безупречном немецком и немного помолчал, улыбаясь. – Прелестный костюм. Не прогуляться ли нам как-нибудь на яхте?

– Если она у вас есть, – ответила я, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– Есть. Целых две.

Он протянул мне руку. Я встала рядом с ним и услышала, как кто-то постучал вилкой по бокалу для шампанского, призывая к вниманию.

В комнате стало тихо. Шульберг звучным голосом провозгласил:

– Дамы и господа, представляю вам новую звезду студии «Парамаунт» мисс Марлен Дитрих.

– Ну же, – прошипел фон Штернберг и, надавив мне на нижнюю часть спины, подтолкнул вперед – идти в тандеме с Шульбергом.

Я никого не видела. Все лица слились в один рассматривающий меня образ – я медленно вошла в зал под руку с Шульбергом. Он кивал тем, мимо кого проходил, у меня на губах застыла улыбка. Я была уверена, что выгляжу глупо, фланируя в своем матросском костюмчике перед людьми гораздо более известными, чем я сама, но старалась как могла не потерять достоинства, помня, что загадочность возбуждает интерес. Никто не был одет, как я, так что разговоров будет много, даже если больше ничего не произойдет.

Шульберг представил меня своему помощнику Дэвиду О. Селзнику, грубоватому на вид мужчине в очках с проволочной оправой, и его симпатичной невесте Ирен Майер, которая громко выдохнула:

– О, мисс Дитрих! Какой стиль! Я обожаю ваш блейзер. Где вы нашли его?

– В Берлине, – сказала я и поздравила их обоих с помолвкой, чувствуя, как глаза-бусинки ее жениха оценивают меня, будто высчитывая мою чистую стоимость.

Когда рядом со мной материализовался фон Штернберг, я обрадовалась и стала озираться, соображая, можно ли закурить, но вспомнила, что оставила сумочку в лимузине, потому как она не подходила к костюму.

– У вас есть сигарета? – едва слышно спросила я, но фон Штернберг проигнорировал меня, уже включившись в дискуссию с Шульбергом и Селзником.

– Нет, Джо, – оборвал режиссера Шульберг. – Будьте реалистичны. Мы уже обсудили все это. Вы должны начать съемки в июле. Звуковая сцена зарезервирована на сентябрь. Я понимаю, что сценарий нуждается в доработке и вы привыкли снимать последовательно, но мы дали вам достаточно свободы. И да, – добавил он, – мы настаиваем на Купере в главной роли. Просто постарайтесь использовать все это наилучшим образом, хорошо?

Услышав упоминание о моем партнере, я подступила к ним.

Фон Штернберг сказал:

– Извините меня, пожалуйста, – и, резко глянув на меня, добавил: – Идите. Общайтесь. Знакомьтесь с людьми. Вы здесь для этого.

Меня будто ледяной водой окатили. Улыбаясь начальникам, я извинилась и ушла, одинокая и потерянная, какой только и можно быть в толпе незнакомых иностранцев.

Я начала узнавать звезд: малышка Клодетт Колбер в серебристом платье, которое выглядело будто забрызганным блестками, смеется с каким-то записным красавцем – звездой дневных представлений. Вот нетрезвый Граучо Маркс держит руку на крестце молодой актрисы, что не помешало ему подмигнуть мне. Вот хохочущая женщина с вышедшей из моды стрижкой «распутница» и яхонтовыми губами, наверное Клара Боу, стоит рядом с умопомрачительной жилистой блондинкой в ярко-желтом платье. Я хотела хоть краешком глаза увидеть Гарбо, однако, как и говорил фон Штернберг, ее здесь не было. Учитывая статус, она должна была сторониться общественных мероприятий, не имея стимула лишний раз демонстрировать себя.

Однако мне хватило и тех, кого я увидела, – прекрасные, как иконы, отполированные до сюрреалистического совершенства, они вызвали у меня ощущение, будто я нахожусь среди идеализированных реплик, соседство с которыми доказывало только одно: Марлен из Берлина здесь совершенно чужая.

В животе у меня урчало, когда я выписывала узоры меандра у накрытых скатертями столов, тянувшихся вдоль стен и прогибавшихся под тяжестью подносов с закусками и охлажденных бутылок «Дом Периньон», несмотря на сухой закон. С момента прибытия в Америку я беспрестанно голодала. Убедившись в том, что фон Штернберг продолжает спорить с Шульбергом, – а он продолжал, – я быстренько подошла к столам и накинулась на канапе.

Только я положила в рот корзиночку со вкуснейшим лососевым паштетом, как где-то рядом раздался низкий голос:

– Как я понимаю, нам предстоит работать вместе.

Я обернулась. И замерла.

Это был бог. Другого способа описать его нет. Высокий – такой высокий, что мне пришлось откинуть голову, чтобы встретиться взглядом с его ореховыми глазами, которые казались желтыми в мерцающем свете свечей. Надо лбом у него взвивался пучок светло-коричневых, выгоревших на солнце волос. Ему не могло быть больше тридцати, на год или два старше меня. В вечернем пиджаке кремового цвета, с черным галстуком-бабочкой и в брюках, он имел впечатляющую фигуру – его длинные руки и ноги были мускулисты, и весь он источал чисто американскую самоуверенность.