Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

В конце концов в декабре 1920 года Петроградский крематорий начал свою работу. Но его открытие не решило проблемы. Нехватка топлива делала его печь малоэффективной, так что в среднем удавалось кремировать 125 тел в месяц. Однако настоящую проблему представляла собой деревянная крыша здания. В феврале 1921 года перестроенная под крематорий баня перегрелась и здание сгорело[417]. За все время работы в нем было сожжено менее четырехсот трупов. Комиссия не спешила обнародовать новости о том, какая участь постигла петроградское чудо инновационной инженерной мысли. Тела, которые с таким огромным трудом и так неоперативно превращались в обугленные кости и пепел, не принадлежали на все согласным добровольцам. Руководствуясь пропагандистскими целями, крематорий провел только одну церемонию прощания, в которой принимал участие обслуживающий персонал, одетый в униформу, и для которой был выбран красивый гроб. Однако на более поздних фотографиях работающей печи видны лежащие на специальном столе обнаженные трупы, подготовленные для кремации. Члены петроградской комиссии экспериментировали с эффективными способами избавления от всяческих маргиналов, беженцев и переносчиков чумы. Та же самая технология позднее использовалась и в Москве с тем, чтобы утилизировать тела, которые ночью партиями привозила в крематорий сотрудники органов для “немедленного сожжения” вне очереди.

А значит, крематорий не был решением проблемы огромного количества незахороненных трупов, по крайней мере не в масштабах той реальности. Власти были вынуждены тщательно обдумать ситуацию, сложившуюся на кладбищах. Естественно, наряду со сферой погребальных услуг и производством гробов кладбища были национализированы еще в декабре 1918 года[418]. Но факт оставался фактом: многие кладбища по-прежнему были напрямую связаны с церквями и монастырями или, по крайней мере, имели часовню на своей территории. Это представляло собой определенное неудобство, не говоря уже обо всех надгробных памятниках, статуях и гравировках, которые напоминали о прошлом и об иной властной иерархии. Начиная с 1920 года Советы во многих городах начали обсуждать предложение о превращении старых кладбищ в парки. Говорили, что хотят убрать поврежденные, наводящие тоску камни, выровнять эти участки земли, озеленить их, превратив в образец городского ландшафта, чтобы способствовать развитию здорового пролетарского досуга.

Новое использование подобных пространств сулило свои выгоды. В Москве на освященной территории кладбища, которое прежде принадлежало Симонову монастырю, появился дополнительный корпус завода “Динамо”. Для строительства нового здания во множестве использовались надгробия, а на оставшейся площади кладбища были возведены многоквартирные дома для прибывающей рабочей силы[419]. Куда менее привлекательный проект был реализован на огороженном пространстве вокруг Спасо-Андронникова монастыря, где в течение некоторого времени действовал лагерь для политических заключенных. Другие московские кладбища, например то, что соседствовало с Даниловым монастырем, были превращены в клубы и парки для рабочих, в то время как Покровское кладбище в 1924 году вообще сравняли с землей и разбили на его месте футбольное поле[420].

Политика уничтожения приносила свои плоды. Люди, игравшие в футбол на населенной призраками территории бывшего кладбища, вскоре забудут о том, что было на этом месте прежде. Рабочие-мигранты и те, кто недавно перебрался в город из отдаленных деревень, не помнили прежних ландшафтов и поэтому не чувствовали, что произошло осквернение этих пространств. Очень немногие горожане знали, что их дома были в буквальном смысле возведены на человеческих костях. А тем временем большевики присвоят себе избранных художников, поэтов и музыкантов прошлой эпохи. Эти “идеологически правильные” мертвые будут вырваны из исходного контекста: надгробия с их могил будут перенесены, а сами останки, как правило, продолжал лежать на прежнем месте. Памятники будут собраны в специальных мемориальных пространствах, эдаких “потемкинских деревнях” для мертвых, за фасадами которых не будет никакого содержания[421]. Через год или два эти герои станут собственностью советской эпохи и будут выстроены по новому ранжиру. Так, например, Глинка превратится в советского композитора. Церковные хоры больше не будут петь в непосредственном близости от тех кладбищ, где нашли свое последнее успокоение придворные поэты и музыканты прежней эпохи. Советская власть аннексировала наиболее “полезные” памятники российского прошлого, не остановившись даже перед тем, чтобы до неузнаваемости изменить облик знакомых всем достопримечательностей, а все остальное предать забвению.

Памятники, которые не были признаны важными и ценными, переносили, обезображивали или разрушали. Однако ответственность за причиненный ущерб лежит не только на советском правительстве. Перегруженные работой служащие были не в силах контролировать происходящее на многих кладбищах, находившихся “в беспорядочном состоянии”. Кто мог остановить выпас на этих участках домашнего скота или цыплят? Мрамор и бронзу с надгробий растаскивали, а среди покосившихся надгробий сладко спали пьяницы[422]. Однако к 1930-м годам последствия этого небрежения и запустения дали возможность Наркомфину прибрать к рукам и пустить в переработку все то, что еще имело смысл украсть[423]. Местные Советы составляли перечень кладбищенского имущества, измеряя его ценность в тоннах камня и металла. Надгробия, особенно те, что были выполнены из мрамора прекрасного качества, вывозились для использования на различных строительных проектах. На старых станциях знаменитого московского метро до сих пор можно обнаружить изрядное количество мрамора из надгробий. Использовались также железо, бронза, гранит: иногда их прямо направляли на промышленные нужды, а иногда – на перепродажу. В составленном в 1931 году секретном отчете говорилось о том, что закрытие старых кладбищ даст стране более сорока тонн металла, который можно будет использовать в борьбе за индустриализацию. Наркомфин руководил доброй частью подобной деятельности, в которой безошибочно распознавалась двойная задача: помимо вторичного использования ресурсов, комиссариат был заинтересован в том, чтобы убрать из поля зрения населения неудобные напоминания о недавнем религиозном прошлом.

По нормам общественно-политической жизни, сложившимся к 1920-м годам, изъятие кладбищенских ценностей казалось не слишком вопиющим нарушением, поэтому оно не вызвало бурной общественной реакции. 1920-е и 1930-е годы были временем разрушения. Главными мишенями этой политики стали здания церквей. Их превращали в зернохранилища, сараи для скота, склады. У них срывали крыши, изымали камень для переработки, а самые ненавистные, мозолившие новой власти глаза церкви взрывали. Иконы вынимали из окладов. Золото и серебро из них исчезало в бюджете, дыры которого они призваны были залатать, а раскрашенные темные деревянные доски, почерневшие от накопившейся за столетия свечной копоти и отполированные поцелуями верующих, бесцеремонно отбрасывались в сторону. Некоторые иконы сжигали или использовали в качестве учебных мишеней для стрельбы, из других сколачивали ящики для картошки. Одна верующая позднее рассказывала, как из икон разграбленной церкви сделали кормушки для скота: “Бывало, стало лошадям корм давать, наклонишься над кормушкой, да и отшатнешься – жуть! Из кормушки на тебя либо Христос, либо Богородица смотрит. Лики строгие, глаза большие, жуть-то и возьмет”[424].