Люблю, убью, умру... - Татьяна Тронина

— А до меня доходили слухи…

— Нет-нет, ерунда! — решительно возразила Дуся, а уж возражать она научилась весьма убедительно. — Была одна глупая история в прошлом — да ты, наверное, о ней слышал… У отца Евлампия случился нервный срыв, когда был он еще юношей.

Ему показалось что-то, и он решил на себя руки наложить. В детстве он перенес ужасную драму — в один день лишился родителей, и это, видимо, наложило отпечаток на его психику… Но сейчас он милейший человек. Я вас познакомлю.

Сказано — сделано. На ближайшем приеме Дуся познакомила своего мужа с Андреем… с отцом Евлампием.

— Он мне очень не понравился, — сказал потом Илья. — В нем есть что-то странное… Я ему не верю.

— Но почему? — искренне удивилась Дуся.

— Он как будто играет, и играет очень плохо. Чрезмерно литературная речь, слишком приветливая улыбка, вежливость, которая буквально мозолит глаза…

Премьер Илья Иртенъев не знал одного обстоятельства. Впрочем, и Дуся не подозревала о том, что в судьбе ее старого друга происходили неприятные перемены…

Дело было в Тане.

С годами она стала еще эффектнее, а особенный ее характер, который в ранней юности можно было охарактеризовать как властный и фанатичный (она всегда добивалась того, чего хотела), принял законченную форму. Теперь малейшее препятствие на жизненном пути вызывало у Тани агрессию. Она воевала со всем миром и в первую очередь со своим мужем.

— Ты снова стал с ней встречаться, — со скрытой угрозой произнесла она, когда до нее дошли слухи, что пути Дуси Померанцевой и отца Евлампия, бывшего отрока Андрея, опять пересеклись.

— Танечка, это не совсем то, о чем ты думаешь…

Конечно, а о чем еще мне думать! — рассердилась она, поправляя свою роскошную белокурую косу, уложенную в высокую прическу. — Целыми днями, пока ты шляешься неизвестно где, я сижу дома с твоими детьми, а ты…

Чем невероятнее обвинение, тем труднее оправдаться.

Он был образцовым священнослужителем, и даже те небольшие послабления, которые он позволял себе, будучи человеком, вхожим в артистическую, интеллектуальную среду, никак нельзя было поставить ему в вину. Несколько вольных суждений, некоторая снисходительность к людям, с которыми он общался, отсутствие жестких домостроевских принципов — вот, пожалуй, и все, в чем он был грешен. Он, в сущности, был обычным московским священнослужителем, который, сколько возможно, пытался обуздать вавилонские страсти, царившие вокруг.

Но Таня этого не понимала — душу ей жгла мысль о том, что ее муж опять видит Дусю, говорит с ней, смотрит на нее… По здравому размышлению, Таня не годилась в жены православному священнику, словно ее богом был жестокий языческий идол, которому надобно приносить человеческие жертвы.

…Рядом с ними жил коммерсант, владелец большого предприятия, торгующий фотографическими принадлежностями, — он занимал другую половину дома.

Человек этот был любезен и обходителен с Татьяной (он умел ценить женскую красоту) и даже не надеялся на то, что она обратит на него свое внимание, ведь она была супругой священнослужителя. Но Татьяна неожиданно проявила благосклонность к соседу, и он стал ее любовником. Очень уж ей хотелось уязвить мужа.

Отец Евлампий словно не замечал ничего — он был по-прежнему спокоен, весел и доброжелателен, и только Илья Иртенъев уловил неестественность в его поведении.

В мире и, в частности в Российской империи, тоже происходили некие перемены, поначалу многими не замеченные. В воздухе витали сладковатый запашок смерти, дурман безумия, предчувствие грядущих катастроф…

Потом началась война с Германией, Россия вступила в нее. Мир словно бы взорвался — кокаинисты и морфинисты, волна самоубийств и преступлений, странные люди на улицах, разброд и шатания в политической верхушке…

Вряд ли кого теперь могло удивить, что жена священника сожительствует со своим соседом по дому, но Андрей продолжал делать вид, будто ровным счетом ничего не происходит. Втайне он надеялся, что Таня образумится и порвет всякие отношения со своим любовником…

Однажды он спешил по важному делу — его ждал человек, обещавший выделить на нужды церкви крупное пожертвование. Дорога проходила мимо дома, в котором жила Дуся Померанцева со своим мужем. И, как часто бывает, когда не ждешь никаких встреч, он столкнулся у подъезда с Дусей. Несмотря на первый снег (была поздняя осень, конец ноября), она стояла у крыльца в открытом бальном платье и высматривала кого-то.

— А, Андрей! — обрадовалась она, увидев идущего мимо друга детства. — Прошу прощения — отец Евлампий!

— Если тебе так проще, то можешь называть меня по-прежнему Андреем, — мягко произнес он.

Мерси… Я тебя, признаюсь, с трудом узнаю каждый раз… — сказала она. — Никак не могу привыкнуть. Этот лиловый балахон, большой крест на груди… Как-то все ненатурально, словно ты нарочно нарядился.

— Дусенька, это не балахон, а ряса. Ты замерзнешь. — Он подошел ближе и почувствовал легкий запах шампанского, идущий от Душ. И запах французских духов «Коти», очень модных и дорогих.

— Я жду Анечку Кудрявцеву. Она мне телефонировала, что выезжает, а ее все нет и нет! Выскочила посмотреть… Дело в том, что Анечку преследует Миша Лерман, а у нас сегодня как раз благотворительный бал в пользу раненых. Анечке может показаться, что на балу присутствует Миша, и тогда она удерет, но на самом деле Лермана нет, а Анька такая мнительная… — щебетала Дуся.

Андрей ничего не понимал из ее сбивчивой речи. Он напряженно о чем-то думал, нахмурив лоб. Все это было, было… но когда и с кем?

— Что ты так смотришь? — рассердилась Дуся. — Я не замерзну, не бойся, на самом деле мне жарко… Я очень красная, да?

Снежинки медленно падали на ее обнаженные плечи, прическа слегка сбилась, темно-синий бархат платья отсвечивал серебристым огнем.

— Дусъка, немедленно иди в дом, замерзнешь! — крикнул с балкона Илья. — А, отец Евлампий, здравствуйте! Гоните эту ненормальную в дом… Дорогая, я посылаю Авдотью, чтобы она встретила твою подругу…

Он скрылся в доме.

— Что ты так смотришь? — прошептала Дуся. — Ну не молчи же, скажи что-нибудь… Мне неприятно. Или убирайся!

Она поднялась на несколько ступеней, и только тогда он смог разлепить губы. — Дуся…

— Что? — обернулась она. Розовый румянец исчез с ее щек, она была бледна, глаза — огромные, темные, выразительные… «Вот бы еще раз увидеть ту картину, — неожиданно подумал Андрей. — Ту, которую рисовал Карасев… Она на фоне снега». — Я вдруг понял…

— Что? — спросила она, стоя уже у самых дверей. — Что ты понял?