Железный король. Узница Шато-Гайара - Морис Дрюон

– Хотя бы сегодня, если ему будет угодно.

Этой ночью Толомеи ни на минуту не сомкнул глаз. Его мучила мысль, успеет ли он пустить в ход свое средство, которое должно было воздействовать на братьев Мариньи.

Достаточно одного росчерка королевского пера под бумагой, которую представит на подпись Филиппу Красивому Мариньи, и судьба ломбардцев будет решена. «А вдруг Ангерран пожелает ускорить события? Передал ли он мои слова? – думал Толомеи. – И признается ли архиепископ Ангеррану, какое страшное оружие он дал в мои руки? Не попытается ли он нынче же ночью добиться подписи короля, чтобы опередить мои шаги? А может быть, братья просто сговорятся немедленно убить меня?»

Ворочаясь без сна на постели, Толомеи с горечью думал об этой своей второй родине, которой он, по его мнению, так верно служил собственным трудом и деньгами. Ибо здесь он разбогател и был привязан к Франции больше, нежели к родной Тоскане. И он действительно любил Францию, любил по-своему. Никогда больше не услышать, как звонко отзываются на его шаги плиты Ломбардской улицы, не слышать басистого перезвона колокольни собора Парижской Богоматери, не ходить в Парижскую ассамблею, не дышать больше запахом Сены, запахом весны – при одной мысли, что придется отказаться от всего этого, у него больно сжималось сердце. Сам того не заметив, он стал настоящим парижанином, одним из тех парижан, которые хоть и родились далеко от Франции, но не признают уже иных городов, кроме Парижа. «Начинать новую жизнь, сколачивать себе заново состояние в мои-то годы… если только мне вообще оставят жизнь!»

Он заснул лишь на заре, но почти тотчас же его разбудили шаги во дворе и стук деревянного молоточка в двери его особняка. «Лучники!» – подумал Толомеи и, вскочив с постели, бросился к своей одежде. В опочивальню ворвался перепуганный слуга.

– Его преосвященство архиепископ желает вас видеть по наиважнейшему делу, – доложил он.

Из нижнего этажа доносился топот тяжелых шагов и мерные удары пик о каменные плиты пола.

– Почему такой шум? – спросил Толомеи. – Разве мессир архиепископ пришел не один?

– С ним шесть стражников, синьор, – ответил слуга.

Толомеи недовольно поморщился; его взгляд вдруг стал жестким.

– Открой ставни в моем кабинете, – бросил он на ходу.

По лестнице уже поднимался его высокопреосвященство Жан де Мариньи. Толомеи вышел его встретить на площадку. Стройный, изящный архиепископ Санский сразу же набросился на банкира, так что даже запрыгал на его груди золотой крест.

– Что вы имели в виду, мессир, что это за сообщение, о котором говорил мне сегодня ночью брат?

Толомеи умиротворяющим жестом воздел к небесам свои жирные руки с тонкими пальцами.

– Ничего, что могло бы вас смутить, ваше высокопреосвященство, или вызвать ваше неудовольствие. Для вашего удобства я готов был явиться в ваш епископский дворец… Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там нам никто не помешает побеседовать о делах.

Гость молча последовал за хозяином в кабинет, где тот имел обыкновение работать. Слуга снимал с окон последнюю внутреннюю ставню, всю расписанную сложным рисунком. Затем он бросил растопку в угли, еще багровевшие в очаге, и вскоре в камине затрещал огонь. Толомеи махнул слуге, чтобы тот вышел.

– Вы явились ко мне не один, ваше высокопреосвященство, – начал банкир. – Вызвано ли это необходимостью? Ужели вы не доверяете мне? Ужели вы думали, что здесь вас подстерегает опасность? Признаюсь, вы сами приучили меня к иному обращению с вашей стороны…

Напрасно Толомеи пытался придать своему голосу сердечные нотки, он говорил с заметным тосканским акцентом, что указывало на его волнение.

Жан де Мариньи сел у камина и протянул к огню унизанную перстнями руку.

«Этот человек не уверен в себе и не знает, как за меня взяться, – думал Толомеи. – Явился с грохотом, с треском, словно вояка, того гляди камня на камне не оставит, а сейчас сидит и ногтями любуется».

– Меня обеспокоило то обстоятельство, что вы слишком поспешили меня уведомить, – проговорил наконец архиепископ. – В мое намерение тоже входило повидаться с вами, но я предпочел бы сам назначить время и час нашей встречи.

– Но ведь вы его и выбрали, ваше высокопреосвященство, вы же сами выбрали… А я сказал так его светлости Ангеррану лишь вежливости ради… Поверьте моему слову…

Архиепископ метнул на Толомеи быстрый взгляд. Банкир постарался придать своей физиономии самый спокойный вид и не спускал с гостя внимательных глаз.

– По правде говоря, мессир Толомеи, я хочу обратиться к вам за одной услугой… – начал он.

– Всегда готов оказать любую услугу вашему высокопреосвященству, – откликнулся Толомеи, не меняя тона.

– Эти… предметы, которые я вам… доверил… – произнес Жан де Мариньи.

– …весьма ценные предметы, поступившие из казны тамплиеров, – тем же ровным голосом подхватил Толомеи.

– Они проданы?

– Не знаю, ваше высокопреосвященство, не знаю. Они отправлены за пределы Франции, как мы с вами условились, поскольку здесь их сбыть было невозможно… Думаю, что на часть их нашелся покупатель. Более точные сведения получу к концу года.

Удобно раскинувшись в кресле, скрестив на животе руки, толстяк Толомеи кивал головой с самым простодушным видом.

– А та расписка, которую я вам тогда дал? Она по-прежнему вам необходима? – спросил Жан де Мариньи.

Он пытался скрыть свой страх, но это ему плохо удавалось.

– Не холодно ли вам, ваше высокопреосвященство? Вы что-то бледны сегодня, – сказал Толомеи, нагибаясь за охапкой дров и швыряя их в камин.

Потом, как бы забыв слова архиепископа, он продолжал:

– Что вы думаете, ваше высокопреосвященство, о том вопросе, который несколько раз на этой неделе обсуждался в Королевском совете? Неужели же действительно решено отнять у нас наше имущество, осудить нас на нищету, на изгнание, на смерть…

– Ничего не думаю, – отрезал архиепископ. – Это дела государственные.

Толомеи покачал головой.

– Вчера я передал вашему брату некое предложение, но, как мне кажется, он не совсем в нем разобрался. Крайне, крайне прискорбно. Говорят, что нас готовятся ограбить якобы в интересах государства. Но ведь мы согласны служить государству, предоставить ему крупнейший заем, а ваш брат не говорит ни да, ни нет. Неужели, ваше высокопреосвященство, он вам ничего об этом не сказал? Крайне прискорбно, поверьте мне, крайне прискорбно!

Жан де Мариньи поднялся с кресла.

– Я не имею привычки, мессир, обсуждать решения короля, – сухо заявил он.

– Но ведь это еще не решение короля, – живо ответил Толомеи. – Не могли бы вы напомнить вашему брату, что ломбардцы, мол, от которых требуют их жизни – а их жизнь, равно как и их золото, целиком и полностью принадлежит королю, – хотели бы, если возможно, сохранить хотя бы жизнь? Они предлагают золото, добровольно предлагают, чтобы его не взяли силой. Почему бы их не выслушать?