Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум

– Видите ли, не знаю, как вы, а я не верю во все это… м-м-м… форсирование отношений. Так что мы выйдем из этой комнаты такими же малознакомыми людьми, какими и вошли, согласны?

Веко правого глаза у него едва заметно подергивалось. Это разрушало картину абсолютного внутреннего контроля. Нарский между тем продолжал:

– Вчера вы упомянули, что знакомы с художниками, архитекторами, декораторами, это так? Даже сами были художником?

Я кивнул. Аркадий вздохнул, поглядел за окно – там виднелась только кирпичная кладка стены, выкрашенной желтой краской. Он отделывает московскую квартиру, меняет уже вторую фирму, замучился.

– Не умею я общаться ни с художниками, ни с дизайнерами этими, понимаете? Могу сказать: не то, не нравится, а что не то, как поправить, бог его ведает. Потом эти эскизы и планы на компьютере, поди пойми, во что это обернется. Формально вроде то же самое, а на деле – какая-то бездушная аккуратность. Как в госпитале. Вот странно, я любого человека построю, а с этими чудаками – как об стенку горох.

«Конечно, вчера он слышал мой рассказ и думает разговорить на моей теме», – сразу понял я. Но раз я его раскусил, то ситуацией управляю, причем Нарский об этом не догадывается. Хотя он хитер, конечно, шведская душа. А вдруг можно получить заказ для Варвары? Вернется она через месяц-другой, а тут все для нее устроено. В такую налаженную жизнь возвращаться – одно удовольствие, если не два. А вдруг она не справится? Вдруг поссорится с Нарским? Вдруг не сойдутся на эскизах? Ну а я-то на что?

– Возможно, Аркадий, я мог бы вам помочь. Есть художник, который сейчас декорирует итальянское поместье профессора Крэма, вы о нем, наверное, слышали.

– Вадим Маркович? Разумеется, слышал. Так у него, у художника вашего, небось на два года вперед все расписано?

– Она на все руки мастер. Работает с камнем, со стеклом, с металлами, сама мозаики собирает, паяет, тончайшие вещи делает. Редкостной красоты. Я бы мечтал о таком мастере, будь она мне по карману.

– А что, так дорого?

– Серьезно: только одно у нее «но». Строптивый характер. Плюс не всегда умеет рассчитать время. Художник в точном смысле слова.

Сам не знаю зачем, я принялся рассказывать Аркадию историю марокканской комнаты в доме на Николиной горе, где Варвара занималась отделкой. О том, как Варя с женой заказчика воевала за каждый светильник, за каждую ручку на комоде. Они воевали, а комната обретала совершенство, наполняясь яркостью и покоем. Я говорил, все больше волнуясь, причем волнение доставляло острую радость, точно было комнатой свиданий с Варварой Ярутич, по которой я, оказывается, ужасно соскучился. Стоило назвать ее по имени, сладкий холодок овевал голову, и все тело наполнялось легкостью.

– Как это у них получается? – задумчиво произнес Нарский, глядя на костяного болванчика. – Выводить из себя, притом ты сразу после этого чувствуешь, что как раз из-за их гнусного, сволочного поведения в себя и пришел?

Злые, непримиримые Варварины глаза, красное лицо, бормотание, переходящее в крик, – вот что вспомнилось при этих словах. Но это воспоминание отчего-то вызывало только улыбку.

– Вы оптимист, Аркадий.

– Может, на ты? Как хочешь, конечно.

– Иногда безобразие просто безобразно и ничего не улучшает, – говорил я из какого-то упрямства. – Ломает, ничего не перестраивая.

– Вдруг это и нужно было сломать?

– Например, что? Радость? Покой? Доверие? Что из этого?

– Покой, например. Проживешь в своем покое год-другой, глядь, а ты уже рыхлый, вялый, кровь в тебе рыбья…

– …И глаза, как у Матвея Юрьевича.

– И свитерок серенький, из кальсон перешит.

Как это получилось? Откуда во мне это облегчение, словно внутренняя распаренная чистота после слез? Не поддавался, не поддавался – и на тебе! Стоило Нарскому потянуть за исповедальную ниточку, стоило мне начать говорить о Варваре – имя выстрелило пробкой, и за ним рвануло жалобами, невысказанными восторгами, всем тяжелым, разрастающимся, неутоленным. Неужели я все еще ее люблю? Что мне Нарский, что его дружба? И все же против воли я испытывал к нему благодарность. С ним говорил я о Варваре Ярутич – значит, он уже не чужой, не совсем чужой.

– Надо бы телефонами обменяться, как думаешь? – сказал Аркадий, улыбаясь. – Дружба не дружба, а про художников и художниц надо разговор продолжить. Согласен?

Вот что занятно: мы говорили, выходит, только обо мне и о моем. Ни о какой Тиндре, ни о каких детях, ни о чем, что составляло мир самого Нарского. Об этом я подумал, идя вечером по Покровке в сторону Садового кольца. Немного похолодало, и во влажной колючести воздуха чувствовалось что-то кружевное. Вспомнилась сегодняшняя возмущенно-восхищенная речь Петра Охрименко, богатыря в светлом костюме, владельца сети мини-отелей в пятнадцати городах и консервного завода в Пятигорске:

– Дался вам этот Карин! «Карин, Карин». Бизнес-дружба, двухдневный тренинг. Любая умная баба умеет это от рождения: слушать душевно, кивать, с полувздоха понимать. Цитировать. Это не бизнес-дружба, это женские штучки.

Воздух искрился невидимыми каплями или льдинками, колонны особняков, подсвеченные снизу, казались оперной декорацией. Идя по пустой улице, я пытался подвести хоть какой-то итог увиденному, но логика соскальзывала на каждом шагу. «Бизнес-дружба» – что может быть фальшивее? Бизнес-любовь? Проще говоря, любовь ради денег… Но кто я, чтобы судить всех этих людей? И если психологу запретить распоряжаться чувствами и желаниями людей, то почему не запретить того же писателю, художнику, артисту? На каком основании? Потому что артисты бескорыстны? Потому что от пьес и романов меньше вреда? Смотря от каких пьес и романов. А что плохого в нашем бизнес-дружеском общении с Аркадием Нарским? У меня в руках отличный заказ для Варвары, а значит, будет радость, будут картины, бабушке гордость, котам еда.

На мгновение мне показалось, что все уличные огни погасли и я бреду в кромешной холодной темноте. Вот уже четыре дня мы не разговаривали с Варварой. Она снова не отвечала на письма, не брала трубку и вообще не подавала признаков жизни. Возможно, сейчас ей приходится тяжко. Возможно, к приезду журналистов нужно работать круглые сутки, чтобы закончить отделку заселяемых номеров. Возможно. И все же отчего бы не дать знать мне, что с ней происходит?

Ничего нормального, ничего здравого не осталось в твоей жизни. Любовь к сумасшедшей художнице, которая не желает с тобой разговаривать, бизнес-дружба, ни на что не похожая работа. Почему бы тебе не принять все это как счастье? Разве счастье – это нормально?

В переходе на Курской стоит старуха. Она зарабатывает пением, похоже впервые. Огромный, похожий на поролоновый, нос, приличное пальто, из-под шляпы выбилась прядь рыжих крашеных волос. Женщина расположилась у самого поворота и, не прерывая пения, опасливо поглядывает за угол: не идет ли полиция. Слабым старушечьим голоском она тянет:

– Мы эхо… мы эхо… мы долгое эхо друг друга.

Мимикрия шестнадцатая.