Реальность мифов - Владимир Фромер

Узнав об этом, Хасан воскликнул в ярости: «Предатель ускользнул от меня». Немного успокоившись, добавил: «Но его семья, хвала Аллаху, осталась…»

Вдову Офкира Фатиму и шестерых его детей взяли той же ночью. Даже виллу своего бывшего министра король приказал сровнять с землей.

Месть этой семье выделяется в свитке королевских злодеяний жестокостью особого рода, в которой нет уже ничего человеческого.

Старший сын Офкира Рауф был очень похож на отца, и король велел изуродовать его лицо до неузнаваемости.

До 1974 года семья содержалась в изоляции в двух крохотных подвальных комнатах где-то далеко на юге, в пустынной местности, но несчастные хоть были вместе.

Королевский гнев, однако, лишь крепчал с годами.

В 1977 году — спустя шесть лет после ареста — членов этой семьи разлучили — лишь младшему, восьмилетнему Абдалле Латифу, разрешено было остаться с матерью. Остальные были заточены в одиночных камерах с земляным полом, без окон, с ямой в углу, служащей парашей. Раз в день узники получали хлеб с водой и сардины. Это меню никогда не менялось. Раз в неделю в камеру врывались тюремщики и делали обыск, сопровождавшийся избиениями. Так продолжалось девять лет. Двое братьев сошли с ума. Мать Фатима перерезала себе жилы ножницами, но ее успели спасти.

Когда влиятельные люди — не марокканцы, конечно, — пытались добиться у короля смягчения участи страдальцев, Хасан говорил: «Я еще не простил Офкира…»

Лишь в 1984 году — после тринадцати лет заточения — король разрешил несколько улучшить условия их содержания.

В 1987 году Мелика Офкир и трое ее братьев сумели обмануть бдительность тюремщиков и бежали. Мелике было всего 18 лет, когда ее арестовали. Тогда она блистала на королевских балах, и отпрыски самых знатных марокканских семей добивались ее руки. Теперь это был обтянутый кожей скелет в лохмотьях.

Проскитавшись несколько дней без крова и пищи, Мелика и ее братья добрались до Танжера и постучались в дом, где проживали старинные отцовские друзья. Там их приютили, накормили, а потом позвонили в полицию и сказали: «Приезжайте и заберите их. Мы верные слуги Его величества и не укрываем государственных преступников». Несчастные вновь исчезли в той самой клоаке, откуда так ненадолго выбрались на свет божий.

История эта наделала много шума. Международные организации, влиятельные общественные и государственные деятели многих стран стали надоедать королю просьбами об освобождении достаточно уже настрадавшихся людей. «Я еще не простил Офкира», — неизменно отвечал король.

Хасан очень хотел, чтобы во Франции состоялась Неделя Марокко с ярмаркой, выставкой, рекламой марокканских товаров и грандиозным благотворительным вечером в Париже с участием самого короля и президента Франции. Французское правительство согласилось, но при условии, что семья Офкира будет освобождена. «Я еще не простил Офкира», — произнес король и отказался от заманчивой идеи.

* * *

Меир Амит по-настоящему чтит только один праздник — День независимости Израиля. Для Амита это не просто праздник, а ритуал. То же самое, что парад на Красной площади для старых большевиков. Каждый год в этот день на феерический пикник в большом саду его дома на улице Арлозоров в Рамат-Гане съезжаются гости со всей страны. Количество приглашенных всегда одно: тысяча человек. В эту когорту, ассоциирующуюся с «тысячей краснорубашечников» Гарибальди, входят только личные друзья хозяина. Большинство из них — люди красивые, хорошо устроенные, влиятельные. Костяк уходящего поколения, отстоявшего и построившего еврейское государство. Они собираются у Амита с чувством, что вот, мы все еще здесь и держим руку на пульсе жизни. Но редеют их ряды. Государство уже не с ними. Совсем скоро уже исчезнет этот элитарный закрытый клуб старой израильской аристократии духа и действия. Ну, а пока… В праздничную ночь не смолкает музыка у Меира Амита, в темноте мерцают красные всплески костров. Пожилые люди жарят на трепещущем пламени мясо и поют песни своей юности. А где-то высоко над их головами равнодушно сияют белые звезды…

11 апреля 1965 года начальник Мосада Меир Амит приехал в Тель-Авив поздно вечером. Темнота уже хозяйничала в городе, отлично уживаясь с рассеянным светом немногочисленных фонарей. Охранник у входа в Министерство обороны узнал его и радостно улыбнулся. Когда-то Амит был его командиром.

Зрительная память не подводила начальника Мосада.

— Как дела, Арон? — спросил он, пожимая руку своему бывшему солдату,

Арон, конечно же, спросил, почему Амит ушел из армии и чем теперь занимается. Его часто об этом спрашивали.

— Бизнес, — пожал плечами Амит.

В марте 1963 года Давид Бен-Гурион назначил генерал-майора Меира Амита начальником Мосада. С тех пор читатели газет больше не встречали его имени. Люди напрасно ломали головы над тем, куда пропал один из самых перспективных генералов ЦАХАЛа, разработавший вместе с Моше Даяном план Синайской кампании.

Меир Амит исчез, словно его и не было никогда, превратился в человека-невидимку. Правда, в том же шестьдесят третьем году Бен-Гурион предложил ему вернуться в армию; обещал, что он станет преемником Ицхака Рабина на высшем командном посту. Амит отклонил лестное предложение, ибо был уже «на крючке» у Мосада и понимал, что эта организация создана как бы специально для него. Он любил Израиль и считал защиту еврейского государства высшим своим предназначением. Эта идея-фикс поглощала его целиком, как других поглощают честолюбивые помыслы или чувственные удовольствия. Это была высшая истина Меира Амита, полностью выражавшая его глубокую и простую человеческую сущность.

Он поднялся на третий этаж, где находился кабинет командующего ВВС Эзера Вейцмана — просторный, отделанный деревом, с модной мебелью. У Вейцмана была слабость к красивым вещам. Он ценил комфорт.

Амиту все нравилось в этом человеке — и изысканная утонченность, и язвительная острота, и узкое, как шпага, лицо, и даже его умение говорить с очаровательной любезностью неприятные вещи. Вместе с тем он не считал Вейцмана выше себя, ибо принадлежал к редкой породе людей, лишенных чувства зависти. Отчасти это объяснялось тем, что у Амита давно выработалось ощущение превосходства над другими людьми. Ему казалось, что он видит то, что от них сокрыто, и понимает суть вещей лучше, чем они.

Вейцман же, наблюдавший Амита в ситуациях, когда выявляются скрытые ресурсы души, как-то сказал, что Меир — это живое доказательство безграничности человеческих возможностей. С точки зрения Вейцмана, мужественная решительность Амита, его основательность и трезвость мышления с лихвой компенсировали пробелы в образовании, объясняющиеся особенностями биографии кибуцника и профессионального военного.

Они не виделись около полугода, но встретились так, словно расстались вчера. Не спрашивая гостя, Вейцман приготовил две порции виски. Себе — с тоником. Амиту — в чистом виде.

Вейцман вспоминал какие-то истории, рассказывал анекдоты. Вдруг заговорил о своей охотничьей собаке, попавшей под машину. Парализованную, ее пришлось усыпить. Амит помнил черного пса с длинным телом и грустными глазами.