Две королевы - Юзеф Игнаций Крашевский

и требовал письма в свои руки. Марсупин с великой униженностью объявил, что ему поручили отдать их в собственные руки Августа. Он просил аудиенцию.

Маршалек, который разглядел что-то неприятное для Боны, побежал к ней. Королева уже была не только уведомлена о прибытии итальянца, но знала, кто он был.

– О! Шпиона сюда ко мне выслали! – воскликнула она. – Эта негодная немка (Холзелин) неизвестно, каким образом высылала письма и донесения, описала меня в них. Прибыл её помощник. Мои люди его знают, опаснейшая змея. Подкупить его нельзя. Я предупрежу сына, аудиенцию отложите до завтра, и всё-таки нужно жизнь ему сделать такой горькой, чтобы негодяй как можно скорей выехал. Я его не потерплю, ни за что, ни за что!

Поэтому только на следующий день Марсупин смог отдать письма королю Августу, который его принял, будучи предупреждён, вежливо и холодно.

Итальянец рассчитывал, что в более продолжительном разговоре сумеет понравиться королю, заручиться его доверием, но Опалинский над этим бдил и не позволил ему разглагольствовать, напоминая о неотложных делах.

Против всех этих разочарований Марсупин должен был разыгрывать равнодушную уверенность в себе, словно не понял то, что от него отделывались.

Он объявил Августу, что у него есть письма к молодой королеве, также добавляя, что ему поручили отдать их в её собственные руки и убедиться в том, как выглядела королева и не испортилось ли её здоровье от перемены жизни.

Сигизмунд Август отвечал каким-то неопределённым обещанием.

Опалинский по возможности скорее выпроводил Марсупина, объявив, что постарается устроить свидание с Елизаветой, а о дне и часе сообщит.

Приезд Марсупина немного разволновал Бону, потому что видела в нём результат доносов, каких она опасалась. Очевидно, итальянца выслали как шпиона, чтобы на месте убедился в том, что доходило до Вены и Праги.

В этот день начались совещания, бегали посланцы, позвали всех советников и помощников королевы; а поскольку многое лежало на старом Сигизмунде, Бона решила сначала приготовить его так, чтобы не позволил Марсупину тут остаться, почитая для себя унизительным тот надзор над молодой королевой, который доказывал отсутствие доверия.

Время для воздействия на короля было действительно хорошо выбрано. Уставший от соперничества Сигизмунд Старый находился в том состоянии и расположении, которые, желая спокойствия, легко обманывали её видимостью.

Мациёвский и другие у бока короля, хоть знали, как обходились с молодой королевой, чтобы не беспокоить Сигизмунда, не всё ему говорили, многое скрывали.

Бона сдерживала свои порывы и делала равнодушный вид. Поэтому старик надеялся, что постепенно всё сложится самым лучшим образом, не прибегая к крайним средствам, без ссоры и шума. Он готов был даже на маленькие уступки жене, лишь бы не вынуждала его гневаться. Он видел Елизавету постоянно улыбающейся, с безоблачным лицом, ни на что не жалующейся… и заблуждался, льстил себе, что сын должен к ней привязаться.

Так несколько недель Бона давала отдохнуть королю, ничем его не раздражая; приходила узнать, как себя чувствует, поговорить о своих личных делах, вовсе не намекая о сыне и невестке. Сигизмунд мягко успокаивался.

Вечером того дня, когда Август давал аудиенцию Марсупину, было решено, что Бона должна предупредить о нём короля.

Чуть раньше обычного она показалась в спальне, а из глаз её супруг узнал, что что-то принесла с собой, что пришла не с пустыми руками. После нескольких нейтральных слов она села напротив мужа.

– Наверное, тебе уже донесли, – сказала она, – о прибытии того особенного посланца от отца Елизаветы?

– Ни о каком не знаю, – сказал король.

– Из Праги прислали итальянца, – говорила, всё более оживляясь, королева. – У него письма к Августу, к вам и, если не ошибаюсь, ко многим другим. Хотят его посадить здесь как надзирателя, как шпиона. Это для вас унизительно! Значит, не верят нам? Стало быть, есть люди, которые им доносят, что Елизавету обижают? Итальянец хочет каким-либо образом сюда влезть и остаться. Его рекомендуют переводчиком и секретарём Августу, но ни он в нас не нуждается, ни нам никто не нужен, у нас достаточно своих слуг.

– Итальянец? Кто этот итальянец? – спросил король.

– Его тут не знают, но у него слава коварного, опасного, дерзкого человека.

Бона встала со стула.

– Вы не должны допустить, чтобы его вам навязали, – воскликнула она.

Равнодушный Сигизмунд молчал.

– Увидим, – сказал он, – послушаем и посмотрим.

– Вероятно, итальянец вскоре будет добиваться аудиенции, – прибавила итальянка. – Если вы его примите, потому что ксендз Самуэль наверняка его приведёт, не давайте ему надеется, что тут останется.

Королева, поначалу довольно спокойная, по мере того как говорила, всё больше начала возбуждаться.

– Я хорошо знала, – сказала она, – что, взяв сюда вашу внучку, купим себе зависимость и неволю, что император и король не дадут вздохнуть нам без своего позволения, поэтому я сопротивлялась этой связи. Вот тебе результаты! Постоянно бегают тайные письма, жалобы, обвинения и король-отец отваживается нам на наш двор выслать соглядатая, который растянет над нами охрану.

Она повела плечами.

– Это унижает достоинство короля! – прибавила она.

– Успокойся, – отпарировал король, – поговорю об этом с моим советом, а обидеть себя я не дам.

– Если примите этого Марсупина, – доложила Бона, – заклинаю, не купитесь на его сладкие слова, не позволяйте вводить вас в заблуждение. Он шпион… злодей!

Она подняла вверх стиснутый кулак.

Сигизмунд, избегая бури, решил не отвечать, дал Боне излить гнев, выговориться, и отправил её, ничего не обещав. Но он был уже приготовлен.

На следующий день король спросил о посланце прибывшего с утра епископа Мациёвского, который, специально не придавая излишнего значения к его появлению, отвечал королю, что действительно прислали итальянца, но тот особенно был рекомендован молодому королю, а королеве привёз письма, приветствия и подарки от матери.

– Он до сих пор не настаивал на аудиенции у вашего величества, – добавил Мациёвский, – но, наверное, попросит о ней. Её величество королева придаёт этому послу слишком большое значение и вес.

Старый король охотно успокоился, потому что прежде всего он хотел покоя. На самом деле Марсупин очень ловко, вместо того, чтобы напрашиваться к Сигизмунду, торопил Опалинского, чтобы был представлен молодой королеве, потому что имел к ней письма и послание.

Самый верный слуга королевы, Опалинский оказался в очень трудном положении, потому что не хотел выдать, насколько там всё зависело от Боны и было в её руках, не хотел, чтобы итальянец хорошо видел отношения. Между тем без ведома и позволения старой королевы он не мог допустить Марсупина. Поэтому он был вынужден прибегнуть к многочисленным уловкам: молодая королева была немного уставшая, на другой день богослужение и аудиенции должны были её занять, и